— Столько шума, треска, света и ни капли души. Никогда не узнать, что чувствует твой собеседник, потому что к лицу его приклеена вечная улыбка. Он улыбается и приговаривает: «Не принимайте близко к сердцу, все будет хорошо».
Ольгу не удалось подкупить даже ванной с горячей водой в каждом гостиничном номере. И тем восторгом, с которым встречали ее спектакли американские актеры. Она жаждала только одного: покинуть Новый Свет ради Старого, пусть и ценой многодневного морского путешествия с его штормами и штилями.
Отец Аллы, профессор Сергей Максимович Медынский, был известным специалистом по мусульманской архитектуре и иногда брал дочь с собой в самые интересные экспедиции. И приучил ее больше всего на свете ценить духовные радости. В двадцать три года она вышла замуж за лучшего ученика отца, Мирона Горского, который был призван в армию и погиб во время военных действий где-то в Мазурских болотах. Алле понадобилось несколько лет, чтобы смириться со своим горем, тем более что за эти годы тяжело заболела и умерла ее мать.
Когда Россия пошла вразнос в пламени непрерывных мятежей и революций, профессор Медынский твердо решил покинуть страну и, несмотря на все препоны, выполнил это решение — увез из страны товарищей любимую дочь.
Он поклялся обеспечить ей нормальную жизнь на чужбине, а потому вывез в Германию некоторые древние предметы, имеющие историческую ценность, и продал их местному музею. На эти деньги он купил ей машину и квартиру в центре Берлина в тихом переулке Лютцовштрассе. Зная, что смертельно болен, профессор заставил дочь закончить курсы вождения и оплатил издание сборника ее стихов.
И тихо скончался, в надежде, что обеспечил любимой Аллочке безбедную благополучную жизнь.
Неделя до встречи с группой Саврастина пролетела для Лёвы как сладкий сон. Все его дни были заполнены Аллой — ее руками, голосом, стихами. Даже Оленька, по уши занятая непрерывным карабканьем по карьерной лестнице, заметила его благостный взгляд и спросила:
— Чего ты сияешь, как начищенный самовар? Влюбился, что ли?
— А если и влюбился? Разве за это наказывают?
— Смотря в кого!
Действительно — в кого? В стареющую красотку, сочинявшую особенные стихи, не такие, как у других? Но она вовсе не стареющая, она моложе всех девушек их поэтического клуба! И пока он с ней, ему хорошо!
Лёва отмахнулся от сестры и начал готовиться к вечерней встрече. Он примерил мундир, подобрал к нему брюки и еще раз повторил свою хорошо продуманную биографию — почти все, как было, за исключением мелких деталей. Есть надежда, что все это не пригодится.
И с легким сердцем поехал к Алле. Они провели чудный день вместе, а когда стемнело, он надел плащ поверх мундира, собираясь отправиться по адресу в Вильмерсдорфе, указанному Саврастиным.
— Почему так рано? — удивилась Алла.
— Пока доеду, а потом пока дойду. И еще найти надо — у этих немцев нумерация домов против всякой логики.
— Ну да, бустрафедон!
— Это что еще за зверь?
— Такая нумерация, когда все номера подряд и нет ни четных, ни нечетных, а на другой стороне просто дальше, но в обратном порядке.
— Ничего себе придумка!
— Все дело в привычке — немцы свыклись с этим бус-трафедоном как с родным.
— Тогда я пошел — мне понадобится полчаса, чтобы разобраться в немецком быстром бидоне.
— А еще лучше, — сказала Алла, — если я тебя отвезу. Вдвоем разберемся быстрее.
Лёва не стал возражать, он был не прочь провести с Аллой еще полчаса.
Однако особенно утруждаться не пришлось — украшенное колоннадой здание гимназии бросалось в глаза, и номер не понадобился. Заходить внутрь было рано, и, чтобы не привлекать внимание, Алла припарковалась за углом в соседнем переулке. Ровно в восемь Лёва вышел из машины и направился ко входу в гимназию. Его остановил невысокий человек в военной форме и спросил, кто он и зачем пришел. Лёва объяснил, что он, прапорщик Львовский, явился по приглашению поручика Саврастина, после чего его провели в актовый зал, где собралось человек двадцать в мундирах, а сигаретный дым походил уже на дымовую завесу. Присутствовавшие сидели группками по пять-шесть человек и ожесточенно спорили. Понять, о чем они дискутируют, было невозможно из-за общего гула голосов. Наконец на подиум вышел выглядевший молодцевато пожилой генерал — Лёва еще помнил генеральские мундиры канувшей в Лету российской армии — и объявил собрание открытым. Первые два выступавших говорили о своей любви к родине и готовности сложить за нее голову, пока из зала не раздались требования перейти к делу. Перебив на полуслове речь очередного патриота с иконостасом орденов, на подиум выскочил нервный ротмистр в поношенной кавалерийской гимнастерке и заявил, что пора разделить карту России на секторы мятежа и назначить ответственных. Его перебил нестройный хор, повторявший одно слово: «Провокация!»
