Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле!
(Сцуко, у кого авторские права на Пушкина? Меня прошиб холодный пот. — ИС)
Удивительно, что я в нежном возрасте зацепился за эти строчки про смиренниц и увидел в них — проблеск истины. Это был не просто стишок в альбом какой-то своей подруге, одной из, которую тяготила ее фригидность. Поэт это написал зачем — хотел утешить несчастную? Показать, что только он один способен ее такую оценить? Ну, допустим, комплимент даме сделал, замечательно. И это ничего не значит? Скорей всего. Но всё равно — какие-то строчки, чужие мысли, пусть даже незначительные, иногда западают нам в головы, и поворачивают там что-то, впечатывают в подкорку приказы, которые мы выполняем не обсуждая. Иногда эти мысли, эти строчки, запрятанные в глубине текстов, удается поймать, зацепиться за них. И, не торопясь, вдуматься. Чаще всего мы пробираемся в темноте и не знаем толком, куда и зачем влачимся. И придумываем себе — задним числом — собственные мысли, которых не было в момент принятия решения, и, искренне заблуждаясь, делаем вид, будто бы именно они вывели нас на эту нашу дорогу, по которой мы тащимся. Это понятно и простительно — хочется ж считать себя разумным, сапиенсом, а не химическим роботом, которым управляют непонятные реакции темных элементов, утонувших в крови, как в болоте…
Так, да, длинные ноги и некоторая, выше средней, способность дамы обуздывать свои страсти и порывы — точно как-то связаны! Может, даже и неразрывно. Это впечатано где-то глубоко-глубоко. (Снова вспоминается Казанова со своей оригинальной концепцией, только тут всё наоборот.) Избавиться от этого невозможно. Попытки изменить себя, перевоспитать — проваливаются. Кто пробовал, тот подтвердит. А кто не думал об этом, тот — счастливый человек!
Глава 16. Открытие Европы. 1979
… Как-то так получилось, что я заехал в глубокую жизненную колею. Это самое важное в жизни, в стране — колея. Хороших дорог, считай, нету. Просторы без конца и без края, люди размазаны жидко по пустым территориям. Почти везде — грязь и пыль. Глина. Связные грунты, по-научному. Вода не уходит в почву, стоит под ногами. Как проехать? Ну вот колея, смотри только — на брюхо не сядь. Колея! Встал в нее — и вперед, и не свернуть никуда. И тем более не развернуться. Остановиться, застрять — это завсегда пожалуйста, а выбраться на дорогу — такое редко…
Да, меня потащила по жизни какая-то сила, и я двигался по колее. Я был закинут в немецкую тему. Ну вот как меня занесло учиться на переводчика? Так вышло. Как-то вот выбросило человека из своего, из погружения в родную жизнь — во что-то чужое, иностранное. И пошла какая-то другая жизнь.
… Первый приезд в Рейх — такая штука, которая сражает наповал. Полет в космос. Переход в другую Вселенную. Про которую мы что-то слышали, но всерьез не верили, что она реально существует. Вообще. Что ж это было такое — отправка совецкого студента в Германию, пусть даже и Восточную, на год, на весь курс? Да еще в 1979 году? Никакой Париж, никакой Нью-Йорк, никакие карнавалы в Рио не смогут в наши дни затмить той давней скупой поездки в пределах соцлагеря… Страшная экзотика, бескрайняя свобода, яркость и красота мира! Нет, никогда уж такого не испытать. Ничего похожего уже не будет. Хотя, возможно, в аду будут ярчайшие фейерверки — почему нет?
Накануне отправки нас, отъезжающих, согнали на собрание в профильное наше министерство, где-то в районе Добрынинской. И там вслух, с выражением, зачли подробную инструкцию о том, чего нельзя делать и что, наоборот, надо, — паузами и интонацией обозначая важнейшие и интереснейшие места. Там была какая-то ерунда про моральный облик и чтоб не бухать до усрачки, не ссать в кустах — про всё это легко догадаться. Облико морале, хуле. Высоцкий давно всё сказал про те инструктажи. И про слово «хуй», патриотически нацарапанное в общественном парижском туалете.
