Но и «Вятка», она же Vespa, несмотря на всю свою отвратительно несерьезную красоту — было у девчонок такое выражение «куколка-балетница-воображала-сплетница», вот это как раз оно! — всё же дала нам, ну, мне — искомый героизм и подход, подъезд к вполне военному риску, к подвигу, к катастрофе, из которой чудом только выходишь живым, к посещению раненого товарища, который в беспамятстве и в горячке мечется по койке, растрепывая простыни, — как в хорошей крепкой военной мальчишеской книжке со стрельбой и взрывами — когда страшно хочется отомстить, да вот только нету под рукой такого врага, чтоб можно было с ним поквитаться.
Мы вдвоем — я, штурман, ну и пилот, так и быть, тоже — мчались на нашей «Вятке», которая в моем милитаристском, победа или смерть, воображении была, то есть был страшным мотоциклом, и вдруг он вильнул, как будто нас поразила фашистская пуля — мотнулся в сторону и упал на бок, ударился об асфальт. Я улетел в сторону. Дальше — шум, гам, крики, ор, отец лежит в крови, головой на бордюре, не шевелится. Я ощупываю себя, как сбитый летчик из книжки — всё вроде цело. На голове у меня был как бы летный шлем, пилотский, только он не застегивался ремешком, как положено, а завязывался бантом, там были жалкие тряпочные тесемки вместо военных кожаных ремешков. И еще одно отличие, о котором я старался не думать, ну и не думал — шлем был покрыт рыжим мехом, крашеной овчиной. Он был плотным и мягким, так что удар асфальтом по моей голове оказался слабым до незаметности.
Было ясно, что мы в тот день отправились в полет на своем штурмовике, выполнять боевое задание — но попали под вражеский огонь. Мне надолго хватило этого настроения, переживания, этого мощного впечатления — для моих игр, для военных сеансов. Этот отпечаток долго не стирался еще и потому, что посещения отца в больнице, куда он залег с сотрясением, были, конечно же, походами в военный госпиталь, где выхаживают раненых героев. Один сбитый летчик пришел повидаться с другим сбитым летчиком — простая история, нормальная ситуация, кратковременный заезд в тыл. На отдых и переформирование. (Через много лет я вступил в клуб сбитых летчиков им. Антуана де Сент-Экзюпери. Никому из нас уж не надо было проходить медкомиссию перед вылетом, и мы там бухали всласть — пока компания не развалилась; иных уж нет, а те далече — хотя до Израиля не так далеко.)
Человек по имени Юра Рыбалко, наш сосед по дому и отцовский друг, решил произвести замену в экипаже; он озабоченно говорил моей матери, замечательной в те времена пышной красавице, такой, что ей впору было сниматься в итальянских неореалистических лентах, — что в случае чего он позаботится о старом солдате (то есть обо мне), но главным образом — о ней, вдове, и каким именно образом он собирался заботиться — было видно по его масляным глазам, и еще он краснел от волнения. Я отнесся к его плану спокойно, понимая, что дядю Юру убью легко и с уколом даже щастья: он понесет заслуженное наказание, я вынесу приговор и сам его приведу в исполнение, грохну негодяя, мне не впервой. То есть на самом деле, конечно, на тот момент я был невинен и девственен по этой части.
Отец, которому в больнице я с волнением рассказал про коварный преступный замысел дяди Юры, предателя и изменника, долго смеялся, долго — до самого своего ухода на пенсию. Он после еще много лет прожил, но уж не вспоминал про Рыбалко. Тот сделал карьеру и уехал куда-то в Кузбасс — на повышение и навсегда.
Серьезно я план Рыбалко не рассматривал, был уверен, что сам смогу стать главой семьи, прям сразу причем, без подготовки. Если чего не соображу в первое время, то спрошу у деда, он подскажет, как мне быть. Будущее наше было обеспечено, денег полно: я видел в шкафу на верхней полке, куда забирался, подставив стул, — тонкую, но всё же пачку сиреневых банкнот, на которые можно было долго и счастливо жить, пока смерть не разлучит нас. Откуда в доме взялось такое несметное богатство, я догадаться не мог, да и не слишком из-за этого волновался.
