С ВЫСОКОГО кузова «ифы» открывался средний горизонт Манагуа. Бедняцкие районы, стихийно возникшие после землетрясения, напоминали выцветший индейский энекен[8], сплетенный из мохнатых волокон агаи.
В молодежном центре, носящем имя Улофа Пальме, Ричард видел план нового Манагуа. «Но когда же, когда его город будет меняться?» — задавал себе вопрос Ричард.
— Несколько лет, назад, — говорил знакомивший школьников с планом архитектор, — сандинистское правительство подготовило впечатляющие проекты реконструкции столицы. Осуществление проекта — это еще и решение вопросов социальной справедливости и равенства.
Молодой архитектор переходил от стенда к стенду:
— Вот, смотрите, компаньерос, каким станет наш Манагуа! Он не будет похож ни на одну латиноамериканскую столицу. Город не будет расти ввысь, а значит, избежит недугов современных городов — тесноты, удушливого смога, недостатка воды. Наш Манагуа, а вместе с ним и мы будем жить в строгой гармонии с природой — город-парк на берегу удивительного озера...
Во всех домах, — убеждал архитектор, — обязательно будет горячая и холодная вода. У озера Хилуа в тени деревьев вырастет городок заслуженного отдыха. Представьте нашу столицу возрожденной. Закройте на минуту глаза. Видите — на центральной площади бьют хрустальные фонтаны. Широкий проспект приведет вас к стадиону. Вы слышите гул трибун?
Ричард старательно жмурил глаза, но представить новый город не мог. Отец над его огорчением по этому поводу не смеялся:
— Как тебе объяснить — даже не знаю, — он долго подбирал слова. — Постарайся понять, что каждая революция и наша никарагуанская как бы забегает немного вперед. Сбросив Сомосу, нам очень хотелось все проблемы решить сразу. Построить новые города и покончить с нищетой, дать всем работу и ликвидировать неграмотность... Все сразу! Быть может, поэтому нашу революцию называют революцией поэтов.
Люди читали наши лозунги, слышали горячие речи на митингах и верили: вот завтра, вот в воскресенье проснемся — а на улице новая счастливая жизнь. Охваченные энтузиазмом, однако, все забыли, что счастливая жизнь не кусок свинины, который подает к столу официант, — отец словно с кем-то спорил. Он ходил по комнате и рубил воздух рукой. — Но новые города будут! Потому что шло время, и революция не стояла на месте — она поумнела. И вместе с ней мы поняли — одних наших благих намерений мало. Нужны средства, чтобы заработали заводы. Нужны специалисты — инженеры и врачи. Испугавшись, они уехали из страны. И нам стало хуже, труднее. Специалисты — это не кокосы, которые растут сами по себе. Мы не имели права быть страшными для них...
И главное — стране нужен мир. Революция — не разрушение, а большая стройка, труд. Я ненавижу контрас за то, что они заставляют нас воевать. Ты спрашивал, чего я боюсь? Боюсь, что, воюя, мы разучимся работать. А это — гибель революции.
Ничего не поняв, Ричард согласно кивал головой. Веря отцу на слово, он вновь усердно жмурился, но так и не увидел за драной циновкой, заменяющей дверь в их лачуге, белоснежных корпусов новой столицы. Наверное, размышлял он, нужно какое-то особое, второе, а быть может, третье зрение. Не его ли отец называет верой?
...На повороте «ифу» тряхнуло. Мимо проплывали домишки из нетесаных широких досок и фанерных коробок. Матерчатые и картонные стены под ветром колыхались, из-за них в небо уходили сизые дымки очагов. По узким улочкам бегали суетливые куры, ручейки нечистот заполняли рытвины и ямы.
— Что ж, одну песню мы спели, — прервал Дуглас невеселые размышления Ричарда. — Но чтобы узнать человека, надо как минимум спеть с ним две песни. Начинай...
