— Я тогда тоже выучу, ладно?
— Ладно, — сказала Семенова.
Им вдруг стало очень весело. На экране еще не было ничего смешного, а они все равно смеялись и не могли удержаться. Даже когда показывали аварию самолета в Бразилии и наводнение в Голландии (вечно у них там что-нибудь случается), они все чему-то улыбались. Хорошо еще, что никто не заметил, а то бы начали говорить: какие бессердечные дети, и вот растишь их, растишь, а они все равно такие бессердечные. И, выходя на улицу, они так хохотали, что некоторые прохожие сворачивали и шли в кино — думали, что это показывают такую смешную хронику.
— Ну сейчас и польет! — сквозь смех сказал Глеб. — Ну и запустит.
— Ага, на меня уже капает. Где же мой новый зонтик?
— А вон стоит — видишь, под ним уже продают газировку.
— Ну да, это мой зонтик. Слышите, сейчас же отдайте! От смеха они не могли стоять и перебирали ногами на месте.
— Ну, бежим прятаться!
— Бежим!
И они побежали в библиотеку, посмотрели там новые книги и журналы; потом в пышечной пили чай с ватрушками; потом ходили по магазинам и делали друг другу дорогие подарки; потом шли домой через мост, и Семенова хотела смотреть на воду, а Глеб ей не давал, тогда она убежала на другую сторону, и так они шли, каждый глядя на свою воду, иногда переглядываясь и смеясь, и домой пришли уже в настоящей темноте, а дождя так и не было.
На экране ясно были видны стоящие и идущие ноги, и перед ними прямо из земли вырывался огонь.
— Ну, это я знаю кто, — сказал Глеб. — Это Бурлыгин. Ему нравится, когда горит. Он и сам вечно что-нибудь жжет.
— Ага, чудак какой-то — зажжет спичку и смотрит. Поджигатель.
— Не надо было ему и пленку давать — зря только испортил, — сказал Басманцев.
Они сидели в кабинете физики и на маленьком экранчике просматривали уже готовые кадры. Дина Борисовна записывала в тетрадку, что снято на каждом куске, чтобы потом все собрать и обдумать, можно ли склеить из них фильм. Пока это казалось совершенно невозможным — такие разные вещи нравились ученикам 6-го «б» класса. На одной пленке, например, были сняты поливальные машины, на другой — звери в зоопарке и орел с расставленными лапами, будто в штанишках; на третьей — какой-то неизвестный старик с морщинками на лбу. У него были такие замечательные морщины, и он так ловко ими двигал, что получались отдельные буквы и даже некоторые слова. На многих пленках было вообще не понять что — метались какие-то смутные тени, и по всему экрану вспыхивали белые пятна. Четыре человека сняли саму Дину Борисовну: в школьном коридоре, на улице, в музее и даже около ее института, рядом с бородатым студентом. На ней было накинуто пальто, а студент шел рядом, держась за пустой рукав, прижимал его к груди и что-то говорил, близко смеясь и заглядывая ей в лицо. Глебу стало неловко смотреть на них вот так вместе со всеми и в то же время хотелось, чтобы показали и дальше, когда они начнут целоваться и откидывать волосы с лица друг друга, как это всегда показывают в настоящем кино. В темноте нельзя было понять, сердится Дина Борисовна или смеется, или просто вспоминает, где они так ходили и что он ей говорил в тот раз.
— А это еще что такое? — спросила она, когда появились перевернутые деревья. Они были очень хорошо сняты: можно было рассмотреть даже почки и капельки воды на ветках — очень красивые деревья, только перевернутые вверх ногами.
— Это, наверно, Толян, — сказал Глеб. — Я так и думал, что он все сделает назло. Но зато здорово снято — лучше всех.
— Кому же это назло? — спросила Дина Борисовна. — Неужели мне? За что?
— Да нет, не вам, конечно. Это он всегда такой — что-нибудь назло. «Я, — говорит, — страшно зол, не пойму только, на кого. Вот когда пойму, тогда уж я ему, — говорит, — покажу, а пока это все так, шуточки».
Дина Борисовна включила свет и прочла названия всех кусков, которые были сняты.
— Ну и наснимали, — сказал Басманцев. — Как же мы все это склеим? Может, по алфавиту?
— Нет, давайте так, — сказала Дина Борисовна, — будто кто-то ходит по городу — и вот что он видит.
— А кто?
— Пуговица, — сказал Косминский. — У пуговицы четыре глаза, и она все видит.
