Глеб натирал лыжи мазью и не заметил, как за его спиной из-под одеяла вылез Сенька.
— Ты куда? — спросил Сенька. — В спортшколу?
— Нет, мы сегодня на лыжах. Всем классом. В спортшколу завтра.
— А зачем тебе в спортшколу? С кем тебе надо подраться?
— Ни с кем. Мы там занимаемся.
— А мне надо подраться. С Женькой Карташовым, знаешь?
— С Женькой? Вы же с ним друзья.
— Были друзья, а теперь нет. Он меня оскорбил. Я теперь ему покажу, он у меня узнает, как оскорблять. Не слыхал, в нашей спортшколе есть бокс?
— Ты лучше скажи, как он тебя оскорбил. Может, тебе не в бокс надо, а прямо в стрелковый кружок — из винтовки «кых»! Или в самбо.
— Он сказал, что я красавчик. «Ты, — говорит, — такой красавчик, такой миленький, просто прелесть». Это его сестра так научила. Я ему говорю: «Женька, не дразнись, а то я с тобой подерусь». А он говорит: «Ты не умеешь. Я тебе как дам, ты у меня, знаешь, куда улетишь!»
— Женька даст, — сказал Глеб. — Он здоровый.
— А я научусь. Я ему говорю: «Знаешь, теперь какие кружки есть. Я пойду, меня сразу запишут».
— Иди в самбо, — сказал Глеб. — Это для тебя лучше всего. Там и силы не нужно — одни приемчики. Приходи завтра, я тебе покажу, где они занимаются.
У вокзала улицы уже высохли, как летом, и было смешно смотреть на людей с лыжами — не верилось, что где-то еще есть снег, по которому можно ездить. Дина Борисовна стояла па самой верхней ступеньке, чтобы было заметней, и махала подходившим ребятам желтой варежкой, надетой на лыжную палку, — махала, махала, пока варежка не сорвалась и не улетела в толпу.
— Вот так всегда, — сказала Сумкина, отмечая в списке. — Все придут, а Косминского нет. Вечно он опаздывает, а еще говорит, что Косминский — это все равно, что Космический — одно и то же.
Потом пришел, наконец, и Косминский с большим мешком за спиной, и все побежали к поезду.
— Чего это ты столько набрал, — спросил Глеб, щупая мешок. — А это что? Какой-то ящик.
— Да нет, — ответил Косминский, — это шахматы. А вдруг, думаю, мне захочется поиграть в дороге. Я специально за ними вернулся — потому и опоздал.
— А рояль ты не захватил? — спросил Толян. — Ты же любишь играть на рояле — вдруг тебе захочется.
— Ладно-ладно, — сказал Косминский, — вот захотите в шахматы сыграть, тогда еще попросите.
Поезд тронулся и быстро проехал мимо опоздавших людей, мимо тоннелей и старого железнодорожного плаката в конце платформы, на котором все успели прочитать только три слова: «…можете потерять жизнь…»
— Как это? — заволновался Свиристелкин. — Почему потерять, из-за чего? Ты не видел, что там дальше написано?
— Не видел. Дальше маленькими буквами, не разобрать.
— Ребята, не расходитесь, садитесь поближе, — говорила Дина Борисовна.
— Не так, да не так же, — шептала Сумкина. — Ты сюда, а ты сюда — мальчики отдельно, девочки отдельно.
— Да ну тебя, сама ты отдельно, — сказал Дергачев.
В вагоне почти все ехали с лыжами, а те, кто был без лыж, чего-то стеснялись и старались глядеть только в окна, будто им было стыдно, что вот последние дни зимы, а они едут за город просто так. Глеб по себе знал, как это бывает, когда смотришь парад вооруженных сил или марафонский бег на улице, становится как-то неловко и очень хочется маршировать или бежать там вместе со всеми.
— Дина Борисовна, — спросил Басманцев, — это у вас какие лыжи, турецкие?
— Нет, это финские. Видишь, тут написано.
— Ага, красивые. А у меня есть турецкая марка, на ней тоже нарисованы лыжи — очень похоже.
— Неужели турецкая? Как интересно — турки на лыжах. Где же они там катаются?
— Ну не знаю. У меня много всяких марок.
— У него больше всех! — крикнул кто-то. — Разве он вам не говорил?
