Идущему вслед за ними
Савве Петровичу казалось, что он всё-таки ослышался и чего-то не так понял.
Переспросить же было страшно – во-первых, не с ним разговаривали, а во-вторых –
да не может же такого быть!..
– Эй, любезный, – тот,
кто рассказывал, подозвал Савву Петровича, – возьми-ка его за другую руку, а то
завалит, эк нализался, а ведь вместе пили.
Когда же его внесли в
зал, тот вдруг ожил и заорал куда-то в гущу гуляющих:
– М-может, ты и на
кресты церковные крестишься, а?
Отпустил тут руку Савва
Петрович и даже отпихнул слегка от себя обоих. И оба бобрастых рухнули на
паркет. Тут из гущи поднялся некто очень живописный. Он откинул ногой стул и
начал сосредоточенно что-то искать в боковом кармане сюртука. И Савва Петрович
понял, что это тот самый, которого "обломали". Наконец, нашёл
живописный то, что искал.
– Да, милсдари,.. вот!..
Мне тут оказали честь, то есть, я хочу сказать, имели наглость!.. Вот – званный
билет на торжество 300-летия Романовых, в Кремле, вот... и я его сейчас...
свет, господа! Погасить свет! Я его сейчас!..
Вспыхнуло жёлто-голубым
огнём, и в руках у прощённо-обломанного заполыхал факел. Корчилось, ёжилось
изображение Императора, будто слова вместе с огнём: "Да что ж вам
неймётся, господа?"
Грохнули шквальные
аплодисменты, пожалуй что погромче, чем в Большом театре.
– Господа, – от радости
один из бобрастых поднялся на ноги, – пьём за грядущее! И нас встретят
всенародные аплодисменты, когда докры... до-бе-жим, долетим!..
Савва Петрович стоял с
закрытыми глазами, правая рука его лежала на рукояти шашки. Он молился, чтобы
сдержаться. Он знал, что если сейчас он шашку вынет, то никто отсюда живым не
уйдёт. Наконец, отпустило. Он развернулся и вышел вон. На воздухе вздохнул
полной грудью и достал икону, сегодняшний подарок. Она хорошо умещалась в
нагрудном кармане кителя, и он решил, что пусть всё время она там и будет.
Татьяна-дарительница с ней не расставалась, и он не расстанется. На иконе
Татьяна-мученица в правом углу молилась Владимирскому образу Заступницы
Небесной. Младенец прижимался щёчкой к правой щеке Матери и будто что-то шептал
Ей в ухо, а Она скорбно-задумчиво смотрела одновременно в Себя, перед Собой и
прямо в глаза Савве Петровичу. Ясно было, что слушают они молитву мученицы
Татьяны и будто ожидают чего-то, а Татьяна, как показалось сейчас Савве
Петровичу, плачет. И даже рыдания её сейчас как будто слышались. Ужас и ярость,
что испытывал он, когда горело перед ним императорское лицо, уже прошли
окончательно. Он тоже, как и Татьяна-мученица, плакал. Первый раз в жизни.
Только без рыданий, тихо. Но как и о чём сейчас молиться, он не знал, да и не
время было молиться, сейчас работа пойдёт вытаскивать из сугробов пьяных
интеллигентов, которых только что в куски хотелось искрошить верной шашкой.
II
Александра Фёдоровна
стояла перед семейной иконой Владимирской Божией Матери и радостно улыбалась.
Она не молилась, она просто смотрела и улыбалась. Наконец-то она дождалась
этого часа. Когда об этом узнала Элла*, она вся просияла от счастья, и даже не
по-монашески в ладошки хлопнула. После того, как одиннадцать лет назад
каляевская* бомба разорвала на куски её мужа, никто не видел её даже
улыбающейся, а тут Элла чуть "ура" не вскрикнула. Вдвоём они просили
об этом. И вот сегодня супруг Александры Фёдоровны, Верховный Главнокомандующий,
русский державный Царь Николай принял решение везти на фронт из Успенского
Кремлёвского собора главную святыню русскую – икону Владимирской Божией Матери.
Александра Фёдоровна никогда не задавала лишних вопросов, но когда ей было
сообщено о принятом решении, её радующиеся глаза молча вопрошали: "Почему
не раньше? Почему не год назал, когда на фронте было совсем плохо? Почему мы не
начали войну с Неё, как тогда, когда вторгся Тамерлан?" И он понял
безмолвный вопрос, и ответил кратко, тихо и убеждённо, как он отвечал на все
вопросы:
– Милая Аликс, во мне
нет ни силы той, ни дерзновения, как в великом князе Василии Димитриевиче, а
рядом нет митрополита Киприана.
Потом помолчал и ещё
более тихо добавил:
