В том письме лежала
бумажная икона Владимирской, точная копия той, что в Успенском Соборе. Русские
иконы она видела и до этого, но никогда не вглядывалась в них. Вгляделась.
Что-то кольнуло в сердце, но всё равно не поверила. Спросила у "короля
проповеди". Тот, зная, с кем она переписывается, и будучи всё-таки в
Дармштадте лицом официальным, сначала изобразил нечто на лице и пожал плечами,
мол, их это дело, кому и как поклоняться, пожатие плечами как бы говорило – да
что с них взять-то... Но она не отступала, а, наоборот, требовала разъяснить
несостыковку утверждения "да что с них взять" с реальной жизнью этого
народа, создавшего уму непостижимых размеров, силы и процветания Империю,
которую они называют Домом Её и утверждают, что без Неё не было бы ни Империи,
ни их самих.
"Король
проповеди" ответом показал себя во всей красе, потом, по прошествии
времени, она каждый раз смеялась, вспоминая. Но сразу же и сминала смех,
вспоминая с горечью тех, кто воспринимал эти проповеди и то, что за ними стояло
– серьёзно, каким был её ныне покойный отец. Тогда "король
проповеди", страстно жестикулируя руками, ногами, всем телом, внушал ей,
что и не нужно уделять ни Ей, ни доскам, на которых Она нарисована, того места,
которое определил Ей этот народ, хоть какую империю он там ни создал!..
– Вообще-то, – перебила
она тогда, в размышлении потирая виски, – по всему должно выходить, что коли
Она реально была и есть, да не просто была, но именно Она родила Иисуса, то,
может быть, Она Сама определила место этому народу и объявила ему, что они
теперь живут в Её доме, а они поверили в это?
В ответ на это
"король проповеди" заметался ещё больше, и ещё больше почему-то стал
распространяться о странностях народа, с которым она собирается связать свою
судьбу. Особенно упирал он на странность почитания у них праздника Покрова.
Покрова всё той же Богородицы. О празднике Покрова она услышала тогда впервые.
Очень, оказалось, осведомлён "король проповеди" о православных
празниках. А странность оказалась в том, что именно корабли русских, тогда язычников,
идущие на Константинополь, разметала буря, когда греки во Влахернском соборе
молились Богородице, что спасла Она их от напасти нашествия русских язычников.
И Она покрыла Своим омофором молящихся, простёрла его над ними, и всё нашествие
было потоплено в водах Босфора.
– И вот греки, вполне
европейская нация, – восклицал, размахивая руками, "король
проповеди", – почти забыли об этом празднике, а для русских (ох уж эти русские!),
чьи корабли Она потопила, это чуть ли не самый значительный праздник после
Пасхи!..
Тогда она больше
удивилась не русским, а грекам, и не поверила, что они забыли о таком
празднике. Разве можно забыть о чуде, которое спасло твоё отечество? Вот ведь
не забыли же эти странные русские об изгнании Тамерлана. А кто его мог
отогнать, кроме Неё? Тут "король проповеди", уже весьма
разгорячённый, сказал так:
– Не может хоть кого
изображение, нарисованное на доске, прогнать...
Она перевела взгляд на
подарок из России, на Владимирскую, и почувствовала, что резкие убеждения,
громкие слова "короля проповеди" стали почти неслышны, словно
заглохли в некоем ватном тумане, а её будто обволакивает дрожь наводящий, от
всего защищающий покров чего-то такого, чему нет объяснений словами
человеческими, да и не нужно, и не хочется ничего объяснять. Вот тогда она и
начала осознавать, что такое таинство православное, когда нет слов, но есть
глаза с освящённой иконы, душу тебе пронзающие. Снова повернула голову туда, где
таинства нет, откуда на неё сыпались убеждающие громкие слова. Прервала его
замечанием:
– Но ведь ушёл же
Тамерлан.
Заметался "король
проповеди" и, актёрски закатывая глаза, заявил:
– Этому есть два научных
объяснения. Первое: он спешил к любимой женщине в Самарканд, которая опасно
заболела.
Тут она широко раскрыла
на "короля проповеди" глаза и рассмеялась. Нет, она не знала тогда,
что от пределов России он пошёл не в Самарканд, а на Астрахань, которую и взял
почти сходу в декабре при двадцатиградусном морозе, вьюге. Но уж больно нелепо
выглядело это объяснение. Она представила, как на такое его решение
отреагировало бы войско, четыреста тысяч головорезов, двадцать лет с коней не
слезавших и в совершенстве умевших только одно – убивать. И снова рассмеялась.
