Пламя метнулось от звуков хриплого голоса. И ещё раз, когда Меру прокашлялся, сердясь сам на себя за этот хрип. Он защитил огонёк рукой и, медленно ступая, пошёл на дыхание. Тику молчал.
Меру отвел руку от огня и увидел блеск глаза на кривом от шрама лице.
— Ну? Говори.
Тику, подковыляв, потянул из рук охотника глиняную плошку. Поставил её на полку, привязанную к жердям у окна. Махнул рукой в сторону стены, у которой валялся тючок с листьями и стояли два чурбака. На одном — прикрытая листом скорлупа большого ореха.
— Иди, Меру, сядь. Я расскажу, что надо сделать.
Уселся на пол, напротив охотника, присевшего на чурбак, и, поворочавшись, обхватил длинной рукой тючок, притиснул к боку и облокотился на него.
— Без отты всё болит у меня, Меру. Время течёт, как большая река, но эта река не хочет забрать мою боль, оставляет мне. А зачем? Я не виноват перед временем, я просто попал в лесной пожар, и медведь чуть не сломал меня насмерть. Теперь я — старая коряга Тику, и мне нужна отта, чтобы боль засыпала, хоть иногда. Болит ли твоя рука, охотник?
— Почти нет, да заберут боги и твою боль, Тику.
— Не заберут.
Старик смотрел на огонёк, свет прыгал по ямам на его лице, забирался в рваную дыру шрама. И Меру казалось, что Тику строит рожи огню. Но он слышал, как медленно и трудно дышит хозяин дома, и знал — это огонь насмехается над калекой. Но он слышал и время, которое истекало, как сухой песок из кулака, и от этого в груди ныло и царапало. Совсем скоро выглянет из небесной спальни бледный от вечной ярости Еэнн, и дождь кончится. Выйдет утром яркая Айна, полная супружеской любви, высушит землю, с которой ушла вода. И откроются лесные тропы…
— Тику!.. Я…
— Помолчи, сильный человек. Ты попал в петлю. Охотник стал добычей и попался сам.
— Что ты бормочешь, дед!
— Молчи! — Тику оскалился, выкрикнув, и взмахнул рукой. Скрючив пальцы, охнул от боли, прижал руку к груди, баюкая. Меру смотрел, сморщившись от жалости и нетерпения.
— Ты, лучший охотник, забыл о терпении? Как же сидишь в засаде, когда нужно победить кота или медведя, а?
Меру молчал, вспомнив о терпении. Но так мало его осталось, меньше, чем времени до Айны.
— Скажи, Меру… Ты… Если твоя Онна утром оступится на мостках и упадёт в воду, уйдя навсегда, ты возьмёшь себе другую жену? Молодую жену, Меру, только что ставшую женщиной?
— Я… Ты же знаешь, старик, каждый может взять себе новую жену, чтоб она родила ему детей.
— Хитришь. Пришёл ночью и знаешь, зачем пришёл. И хитришь? Тогда так спрошу. Ты захочешь новую? Будешь ждать в постели, когда она придёт, расчесав волосы?
Фитиль в лужице масла чуть слышно потрескивал. Притих мыш за стенкой, будто тоже ждал ответа Меру.
— Нет, — Меру сказал слово и замолчал. И не хотел продолжать, потому что главное слово — сказано. Но колючие мысли внутри головы не давали покоя, и он сказал ещё:
— Никто мне не нужен. Только она, эта. Онна — моя. И я хочу, чтобы так всегда и ещё хочу, чтоб я погиб на охоте, а она кричала на моей могиле, дёргая себя за волосы. Потому что я не смогу похоронить её. Пусть лучше я — первый.
Тику надтреснуто засмеялся.
— Вот она — смелость охотника. Ты готов убежать в смерть от своего горя. Почему не убежал тогда, когда бросился на тебя лесной кот?
— Не суди меня, дед. Я сам… Я…
— Ладно. Я не про тебя говорю. Про себя тоже. Когда-то лес поманил меня, и вот я такой. А моя жена. Знаешь Меру, какая красивая у меня была жена? Там, за рекой.
— Ты был женат?
— Неважно. Болтаю. Без отты мой ум замутился, а язык крутится во рту сам. Но ты пришёл, и, значит, всё сдвинулось с места. Да помогут нам боги. Если они ещё помнят о нас.
— Да помогут нам…
— Открой скорлупу, Меру.
Он полулежал, обнимая скрюченной рукой тючок, и следил за движениями гостя.
— Насыпь на лист порошка. Горку. А остальное унеси туда. Чтоб не рассыпалось, когда ты будешь смотреть и слушать.
— Я?
— Ты хочешь защитить своих женщин. Я не охотник, Меру. Я был дураком и струсил вернуться к жене. Так ты — не будь трусом. А дураком ты уже был там, на охоте.
Руки Меру, держащие скорлупу, дрогнули.
— Все мне кричали, чтоб я попросил. Вот я и…
