— От Бериты получить трёпку — не стыдно. Лучше трижды пойти на охоту с мужчинами.
И вот Меру старше той Бериты, мокрой от речной воды. У него есть дочь, которая несколько раз убегала на дальние тропы. Жена, лучше которой нет в деревне, да и в тех деревнях, что дальше в лесах, — тоже нет. И вместо того, чтобы держать глупую, непослушную дочь за подол, обещая ей трёпку, если ещё хоть раз убежит одна… — он пообещал их обеих. Сам.
Он потряс головой, будто колючая мысль, засевшая внутри куском репейника, могла выскочить и утонуть в качающейся воде. Но не выскочит, растопырилась злыми иглами и растёт, занимает всю голову. Онна посмеивается время от времени, глядя, как её муж застывает с недоеденной сабой в миске. А потом хмурится, смотрит в лицо, спрашивает о руке. Лучше бы ругала, лучше была бы ленива и грязна. И смотрела на соседа через забор, чтоб можно было оттаскать её за волосы и не жалеть, что отдал…
Но, надавливая босыми ступнями на влажные жердины, Меру знал: какую угодно всё равно любил бы и не отдал.
— Но ведь отдал, — сказал хрипло. Хотелось стукнуться лбом о шершавый ствол старого дерева. Стать по-настоящему безумным. Ничего не помнить, не знать. Но там, впереди, еле заметно мигает тусклый огонь. Это Тику поставил на пороге большой хижины светильник, чтоб Меру знал, куда идти. Старик ждёт его и что-то расскажет, важное. И пока Меру не узнает, хватит и одного безумца в этой ночи. Лишь бы старик не выпил столько отты, что она отобьёт ему память.
Меру пошел быстрее, поглядывая на слабый огонёк. От мягко колышущейся воды шёл запах тревоги, как свежий холодный пот, выступивший от страха. Но сверху, проливаясь через ветки деревьев, дождь нёс ласковый запах цветов. Это новые почки, скоро дожди кончатся, и деревья знают о том, как знали всегда, от времени до времени через время…
Меру шёл и думал: жизнь так устроена, что всему в ней есть место, и потому можно не думать. А потом приходит несчастье к кому-то одному, и тогда появляются мысли, и от них становится больно сердцу. Злая мысль ходит по кругу, держа в зубах собственный хвост, и разрывает голову острыми краями. Но если прикрикнуть на неё, там, в голове, то можно заставить мысль отпустить хвост, развернуться. И тогда становится легче, но только на время. Потому что приходят вопросы. Почему всё казалось таким понятным и правильным раньше? Где ответы на вопросы? И почему он, Меру, лучший охотник племени, не задавал их себе никогда?
— Куда забирают женщин? — прошептал он в такт шагам и оглянулся: не слышит ли кто…
— Где они потом? — дерево под ногами поскрипывало, и иногда мягко щёлкал сучок, цепляясь за влажную древесину.
— Куда деваются мужчины, что уходят за своими женщинами?
Ухнула над самой головой ночная сова и заворочалась в ветках, обсыпав охотника мелкими брызгами. Он, застыв, выдохнул. И снова пошёл вперёд.
— И почему никто не думает об этом?
Огонёк приближался, не становясь больше, только светил чуть поярче.
А за спиной Меру, невидимые под мостками, чертили воду расходящиеся вилки следов. Плоские головы торчали на изогнутых шеях, как ветки, упавшие с дерева. Шел неслышный ему разговор.
— Следующий уровень. Мыс-сли, вопрос-сы… Хорош-шо…
— Очень хорошо, ссс… Полон силы, и чем больше узнает, тем станет сильнее.
— С-старик направит его.
— Ахашш…
— Не с-слиш-шком ли рано?
— Мы держим время в петле… Ахашш…
— Ахашшш…
Оглянувшись, Меру переступил порог, придерживая приоткрытую дверь. Пламя светильничка, стоящего на мостках, затрепыхалось, освещая коричневые икры и подобранный край тайки. Наклонившись, он подхватил глиняный сосуд за горячий бочок и, светя в глубину коридора, плотно закрыл за собой дверь.
Глядя поверх слабого огонька, Меру ждал. Чутким слухом охотника слышал, как живет большая, почти пустая хижина. Мыш скребся за плетёной стенкой, плескала вода под полом. Над крышей сонно чирикнул птичик, укрытый широкими листьями. И около дальней стены, куда не доставал свет, неровно дышал старый Тику, иногда переступая с ноги на ногу. Когда переступал, дыхание его сбивалось.
— Что молчишь, старик? Сам звал меня…
