— А если я это чувствую? Всё равно нельзя? — сказала шёпотом, шершавя губы о край пододеяльника.
Наверное, нельзя. Нельзя говорить о любви человеку, которого два раза в жизни видела. Даже если любишь. И не потому нельзя, что глупо. А потому, что вдруг это пройдёт быстро, а уже сказала. Что же тогда, говорить уже в другую сторону, мол, не люблю? Это ей не нравилось. Мама всегда говорила, глядя на неё, серьезную: «ну, много на себя навьючила? Снова будешь за всех тащить, пока не свалишься?» И Аглая хмурилась, удивляясь, что можно по-другому. Там она была ещё Надя. Всеобщей Надеждой прозвал отец. Смеялся. А она тосковала от этого шутливого, потому что надо ведь оправдывать. Отличница. Хотела остаться, но с такими оценками надо ехать, чего же хоронить себя. Поехала. Поступила. Как и решили, на экономический. И вдруг этот театр. Похоже, не быть ей экономистом, не ходить в строгом костюме, соблюдая дресс-код. И даже имя у неё теперь другое, с надеждой никак не связанное.
И этот ещё, с оттопыренными ушами и со своим фотоаппаратом… Аглая поморщилась. Нельзя так, ворчливо. Ведь совсем другое чувствует. И потом, они переспали. Нет, занимались любовью. Дурацкое выражение. Всё равно что сказать «занимались печалью». Или радостью. Но было — так… Летала.
Она повернулась на бок и стала смотреть в сторону хозяйкиной стенки, поблёскивающей стеклами. За ними почти пусто, хозяйка все своё прибрала. Аглаины мелочи кинуты на нижние полки, так в беспорядке и лежат, привыкла. Не о том думается. Хотела о Викторе. О любви. А не о потерянной помаде, которая завалилась, верно, в самый угол полки, красивая, надо найти, чтоб не покупать другую.
Комната была квадратная, с высокими потолками и потому походила на шкатулку. Она живет в шкатулке. Диван с откинутой обморочно спинкой — это, допустим, бархатная подложка для драгоценности. И на ней — Аглая. Она изогнулась под одеялом и сделала лицо. Как на этюдах учили: покажи нам, девочка, бриллиантовое колье. Она показала. Режиссеру понравилось. Потом, убрав с лица многокаратную улыбку, предложила:
— Давайте я вам хохлому покажу.
— Что?
— Да хоть что. Ложку расписную, хотите?
Режиссер откинулся на спинку стула и приготовился смотреть. Показала. Он долго хохотал, сняв очки, вытирал глаза скомканным платком. Ложка решила всё. И теперь Аглая — Тиргатао, жена древнего царя, который проиграл войну и от него потребовали победители, чтобы он Тиргатао убил вместе с дочерьми. Но она убежала на родину, переплыв с рыбаками мелкое и потому очень бурное море. Снарядила там своё войско. И победила.
— Я уверен, — говорил режиссер, разглядывая Аглаины острые плечи и прозрачное лицо, — наша царица была женщина дородная, увесистая, худых тогда не любили. Но… ложка!..
И засмеялся снова, качая головой.
Аглая улыбнулась. На выставке античной керамики видела женщин на вазах. Ничего и не толстые они были. Может быть, жёны, сидящие на женской половине домов с двенадцати лет, они и толстели. Но не флейтистки и кифаристки, не гетеры, держащие кубки. Чуть склонённая голова, а нога отведена назад и упирается пальцами в рыжую обожжённую глину амфоры. Но пусть режиссёр думает, как хочет, если не верит глазам. Он ведь тоже на выставке был, всей группой и сходили, когда выбрали пьесу. Правда, Тиргатао не гречанка. Она была вольной наездницей, почти амазонкой. Летала по степям по-над зелёной водой древнего моря. Какого цвета были её волосы? Наверное, рыжие, выгоревшие на концах, там, где выбивались из-под бронзового шлема. Ну и что. Зато худая черноволосая Аглая умеет показать ложку. И на сцене умеет так, как делает это Витька на своих снимках. Плакали её строгие костюмы и блузки с красивыми воротниками…
Поворочавшись, откинула одеяло и встала. Босиком пошла к двери. И, взявшись за ручку, прислушалась. Сосед ложился поздно. Ночами сидел в кухне с электрогитарой, перебирал неподключенные сухие струны. В кухне, чтоб не мешать спать своей девушке, невесте, которая приезжала на каникулах в гости. Потом Настя уезжала доучиваться, а Женя оставался в кухне, окружённый проводами, как маленький лохматый ктулху щупальцами. Тренькал.
