— Вы странно живёте, — Найя протянула руку ладонью вверх, — дай мне это.
Они сидели на корточках по разные стороны очага. Очаг был сложен из обтёсанных ноздреватых камней, покрыт плоскими плитками так, что в центре оставалась квадратная щель, из которой выпрыгивали узкие язычки пламени. Найя держала руку чуть в стороне, чтоб не обжечься, и смотрела на Акута. Он помедлил над раскрытой берестяной коробкой, из которой торчал сухой мох клочками. Положил камешек ей на ладонь. Найя повертела прямоугольный брусок, провела пальцем по шершавому боку.
— Такой ровный. И не очень похож на камень.
— Это чирок.
— Как?
— Вот, — Акут протянул ей серый камень, показывая, что надо положить его на колено. Другой рукой, сжав пальцы, сымитировал резкий удар.
— Так делай.
Найя, придерживая рукой камень, чиркнула по нему шершавым бруском. Зашипела сквозь зубы, уронив камень с колена и потирая место, где кожу укусила выскочившая искра.
— Так делают огонь для еды. И греться. Только надо покормить его кусочками мха. И тонкими палочками.
— Я знаю! Читала в книжках, ну и в кино, — она мешала два языка, вставляя слова, которым не было перевода. Улыбнулась его нахмуренным бровям и поправилась:
— Картинки. Как на щите и как на шкуре я рисовала. Только не я, другие. Рисовали другие.
— У вас нет огня?
— Есть! Только у нас его делают другими вещами, — стала показывать пальцами и оглянулась, ища что-нибудь похожее. Подняла с пола тонкую ветку, обломила конец:
— Вот. Видишь, маленькая палочка, ещё меньше этой. А тут, на конце, — она потрогала пальцем, — тут сера, это такая штука… Ну как сказать тебе. И коробочка. Маленькая, вот такая. Берёшь палочку и, как ты, только потихоньку, р-раз, — подняла ветку перед собой и снова показала пальцем, — тут огонь! Маленький.
— Это черкушки и скреб. Скреб лёгкий и плоский. Для женщин хорошо. Но он кончается. И черкушки быстро кончаются. А большой чирок — мужской. Он навсегда. Мой — от отца, видишь? А камень-огонь можно найти на берегу.
Акут отобрал у неё брусок и показал стёртые грани с одной стороны. Найя кивнула. И пожала плечами.
— У вас нет железа. У вас луки и копья. Наконечники каменные на них. А этот твой чирок, он смотри, какой ровный. Как на станке сделан. И он будто из руды. Хотя какой из меня учёный. Может, это и нормально для вашей жизни. Но ты сказал, и такие есть, как я показывала?
— Это Вещи для всех. Так всегда было. Из времени до времени и через время. Они должны быть, чтобы был огонь.
— А кто их сделал? Было ведь время, когда не было огня?
— Как это?
Она уселась поудобнее, глядя на узкие языки пламени.
— Ну… Давно, давно.
Акут рассмеялся, глядя как на ребенка:
— Огонь был всегда.
— Раньше людей?
— Зачем раньше? Без людей зачем огонь? Были люди, и был огонь. Всегда.
— Ну-у-у. Хорошо. Но всё равно! — Найя смешалась, подбирая слова. Акут поставил на огонь широкую миску, полную длинных волокнистых стеблей. Полил из тыквы. Шептал заклинания и, подводя глаза к крыше, благодарил богов. Стебли оплыли, и между ними забулькали пузыри. Лопаясь, пахли вкусно и сытно, как пахнет зелёный борщ с крошеным яйцом. Найя заёрзала, подбирая под себя ноги, и вытянула шею, ловя запах.
— Есть хочу, пахнет вкусно!
— Жди немного. Как появится цвет, другой.
— Какой? — она повела рукой, показывая на стены и предметы, — коричневый, как жерди в стене? Красный, как краска для циновки? Синий, как те камушки в углу?
Рассмеялась. И Акут, следивший за выражением её лица, сразу засмеялся в ответ.
Она изменилась после праздника. Спасла маленького Мерути и сама будто спаслась от чего-то. Или просто выздоравливает? Он сидел на корточках, убирал за ухо длинные пряди волос, чтоб не мешали смотреть, и улыбался в ответ на её улыбку. Думал: «вот какая ты на самом деле, женщина цвета Еэнна».
Мелькнуло в голове воспоминание, как сидел, вытянув перед собой ладони, и хотел дать ей отвара сон-дерева. Ей другой, той, что все время уходила от него в сон, и, пока спала, между бровей прорезала лоб вертикальная складочка и у губ появлялись горькие складки. А потом открывала глаза, и первое, что в них, — испуг.
