Корути вертел в руках Вещь. Подцеплял твердый клювик сбоку, слушал, как прозвенев, открывалась. И снова прикрывал, пока не щёлкнет.
— Мать, это что?
— Тебе рано знать, сынок. Боги рассердятся.
— Откуда взяла? Украла?
— Не стыдно тебе?
Он фыркнул насмешливо и снова закрыл, открыл, слушая звон.
— Что, спрятать хотела? От меня? Если бы я не вернулся до утра, так и закопала бы где? Или в дупло свалила? А всё говоришь, любишь меня. Врёшь, все врёшь.
— Корути! Я только про тебя и волнуюсь. Сядь, сынок, я расскажу.
Он обошёл очаг и сел, скрестив ноги. Кора вытерла щеки, шмыгнула носом. Какой же красивый у неё сын! Наверное, сильно любила она старшего Соути, если второй родился — как вроде его же и вложили в живот. Корути сидел, вертя в руках вещь. Чёрные волосы, охваченные плетёной лентой, свисали на плечи ровной завесой. Кожа коричневая, блестящая от молодости. Длинные руки со змейками мускулов, тонкая талия изогнута над небрежно повязанной тайкой. Ноги, как у самца антилопы, мускулистые и крепкие. А ведь муж её Сот был широк и приземист. Видно, хотела Кора таких мальчиков, вот и получались от её великого хотения.
— Это… Я нашла это в лесу. Боги дали мне Вещь не из нашего мира, чтобы у тебя была самая красивая невеста. Я отнесу её родителям, и ты получишь лучшую девушку племени. У вас будут красивые дети, сынок. И сытая жизнь. Отдай мне её, Корути. Я хочу, чтоб тебе хорошо было.
— Мне? Чтоб я жил так, как прожила ты? Охота, дети, снова охота. Жена с животом и куча щенков?
— Корути! Боги велели нам жить так.
— Я ещё молод, мать. Боги не сказали, что молодые должны носить на себе узду, как деревенские козы. Пусть женщины рожают сразу, как появляется у них грудь. А я хочу просто пожить.
— Хорошо, сынок. Отдай мне, я спрячу. И когда ты…
— Нет. Ты сказала — моё? Вот и будет моё.
Зазвенел замочек, вещь снова закрылась, мелькнув забранным внутрь светом огня.
— Нельзя так, сынок. Это заговорённая Вещь.
Корути рассмеялся. Вскочил легко и выпрямился, потягиваясь всем телом.
— А кто ж заговорил её? Уж не старая ли коряга Тику? Окунул в отту и стал над ней плакать и выть, а?
— Корути!
— Я её забираю.
— Нет!
Она смотрела, как сын складывает вещь в мешочек у пояса, в котором зашелестели курительные листья.
— Корути, нельзя, сынок. Оставь её дома. Хочешь, я отвернусь? Или выйду. Найди ей место, пусть лежит, а потом возьмёшь, когда захочешь жениться. Да?
— Она мне нужна. Сейчас.
Он двигался по хижине, танцуя, взмахивая длинными руками просто от того, что сильное тело требовало движения. И смеялся, потряхивая чёрными волосами. Кора смотрела беспомощно. Как же объяснить ему, что нельзя выносить Вещь из хижины, нельзя показывать никому.
— Но ты же не отдашь её? Корути?
— Тебе какое дело? Она моя.
— Нельзя, сынок!
— Вот заладила, — он резко остановился возле матери, глянул сверху в лицо бешеными глазами. И сказал, почти прошипел, радуясь тому, что говорит:
— А будешь скрипеть, я тебя поучу, как мужчина учит женщину. Поняла, старуха? Твой век прожит, дай мне жить.
И мелькнул к выходу, только ветер пронесся, омахивая Кору холодом. В дверях остановился, глядя на неё.
— У меня есть, кому подарить эту штуку. И мне за то будет сладко, мать.
Она смотрела на смеющегося сына. И вдруг поняла. Спросила хриплым голосом:
— Ты понесешь её Варайе? Не-ет, сынок, нет!
Корути уже исчез в темноте, но, услышав произнесенное матерью имя, снова появился в прыгающем свете. Сощурив глаза, стал говорить нараспев, дразня потрясённую мать:
— Глаза у Варайи, как речная вода в тени. Руки Варайи — кошачьи лилии на закате. Лицо Варайи светит всем мужчинам — и молодым и старым. Живот её… Ты хочешь услышать, какой живот у Варайи, мать?
— Не смей, Корути!
— Живот её, как гладкая раковина. Бёдра Варайи крепки, как раздвоенный ствол бархатного дерева. А меж ногами её вход для мужчин. Щедра Варайя, особенно с теми, кто приносит ей подарки.
— Корути, она уже взрослая женщина! И боги не дают ей детей!
— Ну и что? Зато боги не отбирают у нее красоты, мать. Пусть видит себя в этих створках. Мы с ней убежим в лес и ляжем там на мягкую зелень.
