«Напуган...»
Наста сползает с мешков и, выпустив из рук вожжи, долго стоит на песке — не может разогнуться. Песок под ногами горячий, липкий — казалось, упал со сковородки на пол у печи блин из несеяной ячневой муки и липнет к босым пяткам. А может, еще не обсохли ноги, с тех пор как она стояла в реке возле сожженного моста по колена в грязи и подталкивала телегу?
«Так свело ноги... В коленях...»
Наста ехала последней, и когда слезла с воза, Буланчик сразу остановился, потом, нагнув голову, напрягся и, почуяв, что груз стал легче, пошел за передним возом — махал головой, отбиваясь от слепней, и храпел. Ей надо было теперь догонять телегу; ни к кому не подсядешь — все впереди.
Идти босиком было мягко и удобно. Дорога через гать за эту неделю высохла и потрескалась; немецкие машины перетерли на ней сухой, лежавший кучками торф в муку, и ветер позасыпал им ямы и трещины под ногами.
Из-под колес поднималась рыжая пыль и ползла назад к деревне.
Все больше и больше болит на правой ноге щиколотка — покрылась струпьями.
«Кровь запеклась...— думает она.— Пропади ты пропадом. Все это в реке. У моста... Такой был мост. Сутки горел. Перед самой войной его рабочие строили — стояли в деревне. Еще желтый был, не почернел. Смолой от него пахло... Партизаны его подожгли, отступая. Нанесли соломы и подожгли. А немцы, когда надо было перебраться через реку, оставили свои машины на берегу, быстро перебежали один за другим реку — река в жару пересохла — и сразу на крышу к Петрусихе: хата ее была крайней в деревне. И топоры у них и пилы. Раскидали хату по бревну, перетащили на плечах к реке. Да что хату жалеть. Немцы все могут спалить. Остановились в деревне надолго. На Палик не очень-то сунешься. Везде партизаны. День и ночь шли на Палик отряды: и «Дядя Коля», и «Дядя Вася», и котовцы, и «Борьба» — не вспомнишь всех... Гремит и гремит за рекой... А мост немцы железными скобами сбивали. И не немцы, а власовцы. Сколько там их, немцев,— горстка. О скобу и ногу покалечила. Но-о-ги... Принесут ли они назад в деревню? К детям...»
Она догнала Буланчика посреди гати, влезла на мешки и повернула его от канавы: Буланчик сошел с дороги на стежку.
«Весь день стреляли немцы с кладбища, когда у Каменского брода прорвали оборону кутузовцев...»
Наста помнит, как она тогда прибежала домой из Корчеваток. Повалилась на завалинку и лежала ни жива ни мертва. Трещало на огородах, под рекой, хоть уши затыкай; немцы пошли было вдоль гати, к околице. Над головой, над щитами в хлеву, где были позатыканы гороховищем дырки, шуршало коротко и сухо: шась! шась! — будто кто-то там. как вор, рвал стручки сухого гороха. «Пули... — догадалась тогда она.— Хлев может загореться... Но стреляли по деревне, должно быть, не теми, которые горят на лету...»
Она вспомнила, как, прячась за углом сарая, стрелял из автомата Сухов из «Борьбы». Наста забыла уже, зачем и приходила из Корчеваток домой: может, за жбаном из-под молока и за рубашонками для маленькой Иры, которые не захватила с собой. Мучилась без них в болоте: сменить ребенку нечего было. «Голова...— подумала она,— про детей забывать стала». А о том, что коза прыгала на плечи Сухову — помнит. «Как затрещит тот своим автоматом — коза ему прыг на спину. Козы, вишь, чтоб они подохли, выстрелов трескучих не выносят... Потому Сухов, видать, и стрелял так редко: чиркнет, потом козу сгонит с плеч и матерится на весь двор».
...Над Курьяновщиной, над синевшим вдали лесом, гудели самолеты. Приближались сюда, к гати, висели над полем и кладбищем, как коршуны; когда делали поворот, ревели так, что замирало внутри. Потом скрывались с глаз, и в той стороне, где была Курьяновщина, падало в лес красное пламя, будто кто-то сверху кидал горящие головешки.
«Двиносу немцы жгут... — вздохнула Наста.— С самолетов...»
Стояла густая духота — казалось, от жары все на земле сомлело. Солнце ползло на запад, окутанное дымом, распаренное, как в бане: на него можно было смотреть, не закрываясь рукавом. Оно скоро повернет за реку, на Корчеватки. Там, где еще вчера они были всей деревней, вечером закурится туман, белый, как парное молоко, и ляжет роса на ягодник и на мох в болоте. Закричит бекас, и будут ныть комары — висеть тучами. Убежать бы туда с детьми — Иру на руки, Володя сам побежит с узелком под мышкой,— зарыться под куст и не вставать, пока не утихнет стрельба. Так и там не было спасения. Нашли немцы, когда пошли болотом из-под Камена.
