— Что с моими?!
— Ваш сын и его мать живы и невредимы, хвала Светоносному! Рэдерик удалось их отбить. Сейчас ваши близкие в Ледяном зале. Туда бестии не пробьются. По крайне мере, до полуночи.
— Ледяной зал? Это где?
Магистр устало опустился в кресло.
— Это вообще нигде. Там нет ни времени, ни пространства. — Он поднял на Корсакова измученный взгляд. — Но в нашем мире время существует. И оно работает против нас. Верните карты до полуночи. Иначе…
— Вы уже объяснили, что будет. Я запомнил.
— Дело не в вас, дурья вы голова! А…
— А на ваши расклады мне наплевать!
Корсаков встал.
— Аудиенция окончена? — с вызовом спросил он.
Магистр правой ладонью коснулся золотого Бафомета, висевшего на его груди, а левой небрежно махнул, как прогоняют с глаз долой бестолкового слугу.
От движения руки Магистра заплясали язычки пламени на свечах.
А Корсакову в грудь ударил ураганный порыв ветра, опрокинул, свали с ног и, как смятую бумажку, швырнул в темноту…
* * *
Слепящий солнечный свет больно ударил в глаза. Легкий ветерок прощекотал по щеке.
В теле еще ныла боль от резкого удара.
От груди Корсакова отлепилась девушка с банданой на голове. Зло блеснула подведенными глазками.
— Бухой, да? — прошипела она.
Ткнув Корсакова локтем в бок, пошла дальше.
Корсаков ошарашено осмотрелся.
На Манежной площади царила муравьиная суета.
Несомненно это была Москва, купающаяся в полуденном свете. И, судя по людям, год шел девяносто какой-то… Но точно — двадцатого века.
Спасская башня тренькнула курантами.
Корсаков машинально посмотрел на свои часы.
Час тридцать по полудни.
«Не может быть!» — ужаснулся Корсаков.
Получалось, что с момента, когда он вошел в квартиру на Кутузовском прошло всего десять минут.
— Время работает против вас! — раздалось за спиной.
Корсаков резко обернулся.
Очередной блондин-близнец одарил его пластмассовой улыбкой. Развернулся и скользящей походкой двинулся прочь.
Корсаков сам не понял, как оказался на Тверском. Обнаружилось, что сидит на скамейке, а в руке бутылка пива. Стекло покрыто холодной испариной и приятно холодит пальцы. Значит, купил только что.
Машинально посмотрел на часы.
Очередной провал во времени длился около двадцати минут. В принципе, от Манежной площади до Тверского столько и будет, если идти неспешным шагом. Где-то, в другой жизни, в параллельной реальности, или как это чертовщина называется, за двадцать минут московского времени можно… Черт его знает, что можно там, где нас нет и никогда быть не должно.
«Невесомость», — так определил для себя новое состояние Корсаков.
Все, вроде бы, привычно, но все тотально другое. Не гадать, где право или лево, где верх, где низ, а просто признать, что их попросту нет. Нет и все. Ты болтаешься в пустоте. Всеобщей, универсальной Пустоте. И никому до этого нет дела. Потому что перед Пустотой все равноничтожно равны.
«Как перед Светоносным», — мелькнуло в голове Корсакова.
Он чертыхнулся. Пощупал ноющее плечо. Заглянул под рубашку. Бордовые синяки на коже сохранили форму пальцев. Они были осязаемо, болезненно реальны. Значит, все, с чем они связаны, тоже. А мир вокруг, наоборот, полагалось считать сновидением.
Корсаков отхлебнул пива. Оно было реальным: горько солодовым, льдисто холодным и колюче пузырчатым.
Он попробовал поразмыслить, возможно ли такое сочетание реальности двух ощущений, имеющих тотально иную природу. Но уложить в одном сознании боль от стальных пальцев тамплиера и холодок от пива, купленного в киоске на Тверской, не получилось. И он решил плюнуть на всю эту физику с метафизикой.
— Невесомость, — пробормотал он себе под нос. — Как хочешь, но живи.
Представил себя космонавтом, болтающим ногами-руками внутри стальной бочки станции «Мир». Усмехнулся.
Глотнул пива. Закурил. Вытянул ноги. Надвинул на глаза «стетсон», чтобы солнце не светило прямо в глаза. И тем самым исчерпал лимит действий в условиях «невесомости». Больше делать было нечего.
Корсаков проверил внутренний карман плаща. Паспорт был на месте. Они всегда лежали рядом: футляр и паспорт. А если, что и красть, так именно его. С другой стороны в том мире, где в клетке болтался Жук, а за столом под орденскими стягами заседал Магистр, ценность имели именно карты.
