– Проводим же наших товарищей в последний путь. – Энамир взял из рук подошедшего орка факел и швырнул в яму. Десятки огней полетели в могилу, и через пару минут над поленницей взвилось пламя. Полки, как один, преклонили колени, знаменосцы опустили к земле багровые знамена. Серега с ужасом увидел, как зашевелились в огне мертвые тела, но еще ужасней было видеть, как с противоположной стороны гвардейцы начали копьями сталкивать в яму пленных. Кому-то милосердный наконечник пронзил сердце, но большинство полетело в огонь лишь ранеными. Жуткие крики огласили окрестности, объятый пламенем человек попытался выбраться из ямы, скользя по обваливающейся песчаной стенке, но его столкнули обратно древком копья.
Погребальный костер набирал силу, крики стихли, теперь было слышно лишь гудение пламени и треск дров. Жар заставил отступить от ямы, жуткий смрад перехватил дыхание. Серега видел, как Энамир поднес к лицу платок, кто-то сзади подал платок и ему. Попов схватил влажную ткань и уткнулся в нее носом, благодаря бога, что ветер сбивает дым в сторону. Платок пах чем-то резким, моментально перебившим запах паленого мяса. Стало чуть легче, но продолжали слезиться глаза.
Огонь продолжал бушевать. Дрова быстро прогорели, поленница провалилась внутрь, перемешивая обугленные тела. Откуда-то из темноты вывели еще одну группу пленных с лопатами, и она начала забрасывать могилу. Пламя зашипело, полетели искры, но под напором влажного песка все быстро погасло. Могила исходила густым смрадным дымом, но пленные работали быстро, и вскоре дым исчез. Снова загорелись факелы. Яма заполнилась песком до половины, когда орки остановили пленных. Энамир взял горсть песка и бросил в могилу, отходя в сторону. Следом потянулись остальные военачальники. Бросил горсть и Серега.
Сзади уже двигались гвардейцы Мордора, и он поспешил отступить в темноту. Вокруг ворочалась молчаливая толпа, и Попов на какое-то время почувствовал себя маленьким мальчиком, который потерялся и не знает, куда идти и что делать. Было такое в далеком детсадовском прошлом, когда пошел с бабушкой на первомайскую демонстрацию. Бабуля занимала «активную жизненную позицию», как говорили по телевизору, а потому на собрания в ЖЭКе, курсы гражданской обороны, выборы в местные и Верховный Советы депутатов трудящихся, а также на все демонстрации ходила в обязательном порядке. Матери же Серегиной все эти мероприятия «блока коммунистов и беспартийных» были, как она сама выражалась, «по барабану». «В магазинах шаром покати, а они шествия устраивают. Пусть те празднуют, у кого есть чем праздновать». Бабушка пыталась бить этот аргумент тезисом о «временных трудностях», а также воспоминаниями о том, как голодали во время войны. Но мать резонно возражала, что сейчас, слава богу, не война, трудности временные подозрительно похожи на постоянные, и вообще, «если бы всяким черножопым меньше помогали, то и у самих хоть что-нибудь бы было». От такого полного непонимания принципа «пролетарского интернационализма» бабушка обычно теряла желание продолжать агитацию и уходила, но обязательно забирала с собой Сереженьку, бормоча под нос: «Тебя как следует не воспитала, так хоть внук нормальным вырастет».
Вот и шли: воздушный шарик и красный флажок в одной руке, «мороженка» – в другой, красотища. Народу, правда, вокруг полно, и далеко не все трезвые, но бабушка-то рядом. Так хорошо все было, да бабушка вдруг покачнулась и начала заваливаться на близлежащий заборчик, прижав руку к груди и хватая ртом воздух. Так и села прямо на газон, неловко подвернув ногу в коричневом нитяном чулке, аккуратно заштопанном на пятке. Серега беспомощно стоял рядом, хныча и дергая бабушку за рукав. Народ равнодушно обтекал их, матерился, натыкаясь на Серегу, или смеялся: «Ну, дает бабуля! Правильно, кто празднику рад, тот с утра пьяный». И лишь минут через десять какая-то женщина вдруг вгляделась внимательно в «пьяную» и всплеснула руками: «Батюшки, да у нее же инфаркт, наверное! Что ржете, кобели? Ну-ка, бегите кто-нибудь, «скорую» вызывайте!».
