Усевшись на массивную резную кровать, Ника внимательно разглядывала шкаф. Вернее, верхнюю его часть. Там, где раньше лежал чемодан, зияла огромная дыра. Она напоминала дыру в гробнице Христа после его воскрешения. Эта дыра, затягивающая ее в глубины скорби, пришла из немыслимой дали, дали, в которой рождаются галактики.
Ника прикоснулась к груди, чтобы убедиться, что сердце еще бьется. Но оно блуждало где-то, охваченное страданием, сравнимым лишь со страданием распятого. Она провалилась в хаос, в безвременье.
Перед Никой промелькнула череда видений. Они всплывали из памяти, толкались, карабкались по натянутым веревкам ее нервов, разбивали ударами тарана двери, за которыми хранились тайны.
Юная наложница короля Беханзина[10], схваченная после переворота и брошенная заживо в ад, бродит среди зомби. Юная дева, насилуемая, как кусок черной плоти без чувств, без крика. Она не отдает свою душу. Она предоставляет лишь тело. А это уже много.
Юная рабыня, отданная на разграбление целой плантации. Единственный, кто здесь живет, — это хозяин. Другие либо влачат жалкое существование, либо бегут. В зависимости от веления их сердец. Единственное, что здесь постоянно и непреложно: хозяин попирает, подбирает, оседлывает, ездит верхом на любой женщине, и это нравится его члену. Дикие ночи, как дикие девственные джунгли. Яростные атаки на излете полдня, атаки без свидетелей. Жадное стремление вкусить мед эбеновых лесов. Непреодолимо влечет холмик лобка, прячущийся в шелковистом пушке. Возможно, все это есть и у его жены, но… Она изнемогает от запаха хижин черных рабов. Озлобленная: «Ну что ты находишь в этих мартышках, чего нет во мне? Дорогой, это уже зоофилия!» А сама с любопытством смотрит украдкой, искоса-искоса, слишком долго для истинной католички… Особенно во время торгов, на невольничьих рынках. А хозяин не знает, ни почему, ни ради кого он погружается в розовую теплоту черного. Другие рабыни опускают глаза долу или бегут. В зависимости от веления их страха. Но она с этого времени-безвременья прикрыла глаза веками ненависти. Это ее способ бегства из рабства, он принадлежит только ей. Удар бича не приводит ни к чему, ahak[11]! Стакан рома, подогревающий безумство побежденных мужчин, разжигает твою ненависть. Их слова, все их слова — одно лишь вранье, вырядившееся во фрак.
У нее хватило сил убивать детей, рожденных в рабстве. У нее хватило сил есть землю, чтобы исторгнуть из себя детей рабства. У нее хватило сил отказывать самцам, молодым жеребцам, старым козлам, быкам-производителям, покрывающим ее, как животные кроют самку, надеясь, что когда-нибудь в них проснется мужчина. Но у нее не хватило сил убить злость, поселившуюся в душе. Они чувствовали себя такими великими на животе женщины, но они плевать хотели на детей, что из него родятся… Один не мог спасти другого. Ни хозяин, ни рабыня. Все люди — лишь зерна.
Индианка с Юга, вся в драгоценностях, от лодыжек до запястий, до кончиков пальцев, до ноздрей… Драгоценности создают на теле прихотливый узор, напоминающий золотую сеть. Сеть цвета солнца, которую сплел удивительный паук. Но у нее нет больше тела после этого проклятого переезда. Мужчины пожирают ее взглядами, грязными взглядами, что пачкают ее тело и оскорбляют мужа. Они презирают ее. Они представляют каждый волосок ее тела; они представляют запах, идущий из самой середины ее yoni
