«Нездешняя» положила скрипку на плечо, прильнула к ней щекой, отвела в сторону другую руку со смычком, на миг замерла, став похожей на лучницу, натянувшую до отказа тетиву перед выстрелом. И все замерли, притихнув, только баржа неровно бурчала, да река двигалась, обрываясь вдали.
Путь Агани лежал к родственникам на Ысыах, праздник начала лета: в якутском селе его особенно почитали. Устраивались состязания по борьбе, на конях, по перетягиванию, ловле оленей, а ей нравилось стрелять из лука — ой как нравилось!
Из лука — ох саа. Или из самострела — чаачар саа — тоже лук, только с прикладом, как у ружья. В книжках его называли арбалетом. Из лука — дальше, из самострела — точнее.
Так сладко было, наполнив воздухом грудь, натянуть тетиву, направляя конец стрелы чуть правее и выше цели. Вокруг, в двё шеренги, десятки неподвижных глаз, впившихся в тебя так, будто все они тоже ты, вместе с тобою смотрят вдоль стрелы, в цель. Потом замереть бездыханно, поймав единственный миг, когда рука тверда и выверен прицел — тью-ю — и сердце обмирает, и вся ты будто летишь стрелою, летишь над землею в ожидании вперед…
С нездешним звуком незримо вылетела стрела, выпущенная скрипачкой, срикошетила о сердце.
* * *
Нездешние поразили ее. Она и раньше догадывалась, и даже немножко знала о их существовании, потому что и сама была чуть-чуть нездешней. Так ей рассказывала мама. У нее в альбоме хранилась фотография дедушки Леонида, которого еще давно, при царской власти, сослали в Сибирь как революционера: на ней стоял усатый человек с гордо приподнятым подбородком, в цилиндре на чуть запрокинутой голове, как у Пушкина из учебника литературы. Дедушка после ссылки остался на вольных ленских землях, женился на красивой девушке из якутской семьи, у них родилась дочь — ее мама. Но с царским гнетом он примириться не смог. Так и погиб, как смотрел на фотографии, с высоко поднятой головой — во время Ленского расстрела, как один из руководителей стачечного комитета Андреевского прииска.
Ей было удивительно и лестно слушать на уроке истории в школе о Ленском расстреле 1912 года, и даже видеть в учебнике рисунок, где на крутом берегу реки царские служивые стреляли в непокорных рабочих.
Сжималось сердце, и чуть не плакала она, и так хотелось рассказать всем, что на рисунке, среди тех, кто отстаивал их счастье и торжество справедливости — был и ее родной дедушка.
В музыке скрипки послышались звуки выстрелов и посвист пуль. Увиделось, как с песчаного обрыва, точно такого, мимо которого проплывала баржа, упали, будто подкошенные, люди, скатились перекати-полем по песку, и среди них человек в цилиндре и галстуке.
Если за деда ее распирала гордость, то за отца — давило чувство вины. Не за него самого — она и помнила только, как он ее на коня перед собой сажал. А за то, что его отправили с Лены на другую реку, Колыму. Он был из кержаков. Кержаками называли старообрядцев. Их не любили. За скаредность, за иной лад — они не выпивали, не курили, не участвовали в общих празднествах. Жили особенкой, нелюдимо. Задергивали шторы, когда маршировали комсомольцы с красным флагом мимо окон.
За мамой ухаживал комсомолец, но полюбился ей парень из старообрядцев, Макар Лютаев. Страшно было идти в его семью — за тесовый забор, высокие ворота — но пошла. Окрестили ее по своему поверью, стала жить, не зная, куда встать, какую посудину взять. Бывало, рассказывала она с тихой улыбкой, помоет пол: выскребет его веником-голяком, блестит весь, как поструганный, — а свекровь возьмет да окатит его с порога помоями из ведра, сверкнув слюдянистыми глазами, дескать, кто так моет, косорукая! Бородатый, мрачный свекор ни на кого голоса не повышал, но при одном его взгляде все цепенели и бросались выполнять любое поручение. Здоров он был, кряжист: сено начнут метать, вспоминала мама с годами все умилительнее, всю копну подцепит вилами, и наверх! Жили, конечно, крепко, лошадей имели много, но и семейство было большое: двадцать человек вместе со снохами и детьми!
Скрипка вырвала из памяти бабий плач с привываньем: она, Аганя, крохотная, но уже на своих ногах, ворота широко распахнуты, во дворе столпотворение — коней выводят чужие люди, тянут за уздцы, а Каурый, встает на дыбы, упирается, и глазом, выворачивая его до белков, на нее смотрит, будто жалуется, защиты просит!
