Он брел все дальше и дальше. Вот вода дошла ему до пояса, до груди.
Корда Старик от рассказа о рыжей собаке Гембали перешел к своему сыну и Марцину-дураку, он удобно лежал в полупрозрачной тени кустов. Ему было тепло. Солнце здорово припекало, но в тени жара не ощущалась, и свет не резал глаза. Одежда Старика подсохла, но он не оделся — надобности не было. Вода, светлая на мелких местах и зеленая на глубине, текла спокойно. По реке время от времени плыла пена, похожая на огромные плевки. Кромка берега была нездорового мертвенного цвета, а повыше зеленели заросли ивняка.
Старик лежал на боку и придерживал грыжу, ему, видно, было хорошо; все реже содрогался он от икоты — солнечное тепло делало свое дело. Иногда в поисках местечка потеплее он высовывал руку или ногу из тени и клал на светлые полосы песка, нагретые солнцем.
Ворочаясь в поисках местечка потеплее, он был как ребенок, который нежится и, хотя ему хорошо, привередничает и ищет чего-то лучшего.
С другого берега доносились звуки духового оркестра, праздник, видно, был в разгаре.
Перевозчик то и дело плыл к тому берегу, чтобы перевезти нарядных молодых людей, которым не терпелось поскорей попасть на гулянье.
Старик долго находился во власти воспоминаний о глупом Марцине. «Дурак, — говорил он, — мог ошибиться, соврать. Предсказывая, что деревню зальет вода, он соврал, но не совсем — над деревней уже тогда нависла беда, и вот ее уже нет, значит, Марцин врал, да не совсем.
Марцин был рослый, сильный, одним словом, видный парень. Черноволосый. Бабы говорили, красавец, но разве дурака назовешь красивым, когда он вылупит глазищи и уставится в одну точку. Как по-твоему, может дурак быть красивым? Дурак, он предчувствует, ну, к примеру, что над деревней нависла беда, но что именно угрожает деревне, он сказать не может. Как ты думаешь, он может знать правду?
Когда он сгорел, мне вдруг страшно захотелось, чтобы он был жив, тогда бы я у него спросил: правду он мне оказал на выгоне под вербами или соврал? А может, оно и лучше, что он сгорел; вдруг это оказалось бы правдой.
Когда дурак еще был жив, я мог бы его спросить, но не спросил, побоялся. Я даже подкрался к нему однажды и чуть не спросил: «Марцин, помнишь, что сказал ты мне у той вербы?» — и, подтверди он, я бы поверил.
Но я не спросил, а потом ломал себе над этим голову.
Раньше выйдешь в поле и знаешь — оно твое, и что нужно сделать, тоже знаешь. Стоишь посреди поля и забываешь про Марцина. Сын — сыном, но ведь было еще поле, а теперь, когда только сын остался, я все чаще вспоминаю слова глупого Марцина.
Баба моя умерла, когда сын маленький был; наколола палец проволокой и умерла от заражения крови; а дурак сказал мне про это, когда ее уже в живых не было, я состарился, а сын — вырос. Шепнул мне под вербой словечко, и стал я думать и вспоминать, не видел ли я его на похоронах жены. Кажется, дурак стоял у обочины дороги и смотрел, когда мы на кладбище шли. Я подумал еще, видно, у него добрая душа, раз он так смотрит. Но был ли он на кладбище, не помню, ведь с тех пор прошло столько лет. Сдается, не был, хотя он мог стоять где-нибудь в стороне. Подойди он тогда к могиле, я бы его полюбил, потому что еще ничего не знал в то время. Ведь он признался мне много лет спустя, когда пошли толки про город».
«Хочешь, расскажу, какая у меня жизнь была, — сказал Старик. — Шестнадцати лет поехал я вместе с парнями на заработки в Латвию. Работал у богатого хозяина; платил он мало, но я откладывал, что мог. А к осени домой вернулся — зимой работников там не держат, чтобы хлеб даром не ели.
Ничего лучше этого возвращения домой из Латвии в моей жизни не было. Потом много раз ездил я и в Латвию, и в Германию, но ни одно возвращение не было, как это первое. Даже когда с войны вернулся, хотя это было чудо, с тем первым не сравнишь.
Да, лучше этого ничего не было. Матери вез я латышский платок, отцу латышские порты, а сестре туфли латышские. Деревянный сундучок, в котором все это лежало, был заперт на висячий замок: боялся, как бы не украли латышские вещи.
Ехал я в поезде и думал: хорошо возвращаться домой. Сидел у окна, смотрел и деревья считал: тогда уже полюбились мне деревья, потому что напоминали деревню. Хотелось поскорее попасть домой: ведь у меня в сундучке лежали латышский платок и другие латышские вещи.
