Помешай мне тогда кто-нибудь вернуться, я бы преступление мог совершить. Я чувствовал, что должен вернуться, даже если на другой день помру.
Ну, вернулся я, и латышские вещи очень уважали дома. Потом я понял, только первое возвращение считается, но оно было позади; уже почти шестьдесят лет прошло с того первого возвращения домой.
Потом не раз возвращался я домой, но это уже все не то. Хороша была первая пахота на той земле, что я купил на заработанные в Латвии, Германии и Америке деньги, но разве сравнишь ее с первым возвращением домой, когда я вез матери платок.
Если хочешь знать, это первое возвращение было самым важным в моей жизни.
А теперь откуда мне возвращаться? Из города. А принести что? Цветочек. Невестка (она сюда из другого города приехала) иногда велит мне цветы покупать. Я терпеть этого не могу. И людей, которые покупают цветы, ненавижу. Просто жить не хочется, когда идешь по городу с купленными цветами; уж лучше из зарослей ивняка или от тех старых тополей вернуться, но все равно, что это за возвращение в квартиру сына, где все есть?
Я за свою жизнь, много раз ездил в Латвию, в Германию, в Америку, деньги привез и прикупил немного землицы.
Землю я на второе место ставлю после того первого возвращения. Сначала я купил землю у ксендза. Поле далеко от дома было, вот ксендз и продал его. Мы его «ксендзувкой» прозвали. С одной стороны от «ксендзувки» поле Завартки было, с другой — луг Таборского, на котором корова Вавжыняка пала. Паслась она на выгоне, потом через ограду пролезла и нажралась травы да клевера, раздуло ее, бока расперло, аж смотреть жутко. Проткнули ее троакаром. Вонь из нее вышла, но это не помогло — поздно было. Несчастье повсюду подстерегало Вавжыняка; за год до того, как пала корова, умерла у него дочка. «Что я без коровы делать стану?» — сказал Вавжыняк, стоя над скотиной. Поле у него маленькое было, и траву для своей единственной коровы косил он в зарослях ивняка и домой на носилках таскал. Кроме него, на эту траву в ивняке никто и не зарился. Скребницей к своей корове он не прикасался, щеткой чесал ее и до блеска тряпкой вытирал. После смерти коровы Вавжыняк недолго пожил.
К «ксендзувке» город в последнюю очередь подобрался. Другие мои наделы пошли под строительство раньше. Я хорошо помню, как все было. Город приближался к «ксендзувке» со стороны полей Завартки. Когда на его поле уже рыли котлованы, я сказал: «Завтра на «ксендзувку» въедут». Сказал, стоя в саду под старой яблоней, которую посадил еще прадед; сухие ветки я уже не обрезал, знал — ее вот-вот срубят. Оставил сухие ветки, чтобы ей легче умирать было. Чего ты на меня так смотришь? Дивишься, что я о дереве так говорю, я говорю как было.
Но на «ксендзувку» они въехали только через день. И на моем участке новую канаву не рыли — продлили ту, которую начали на поле Завартки, будто это одно поле, а не два — мое и Завартки.
Экскаватор перерезал межу в том месте, где ее всегда портил хомяк — подкапывал и выкидывал наверх белесую землю. И это служило поводом для вечных свар: как тут разберешься, то ли Завартка подкапывает межу, то ли хомяк ее портит; отрезать кусок земли и свалить на хомяка ничего не стоило.
Когда машина рыла землю, я думал о хомяке, хотя это уже не имело значения.
Думал, правда, недолго, но этот момент врезался мне в память, потому что я вспомнил свое третье возвращение в деревню и покупку этого поля.
Стоял я неподалеку от «ксендзувки», на которую уже въехал экскаватор, но мне казалось, будто меня здесь нет, будто я в Вестфалии ношу кирпичи на стройке. На этот заработок я и купил «ксендзувку».
При этих словах у Старика снова вывалилась грыжа, но он не стал ее вправлять, а оставил так — вздутую и блестящую, ярко-розовую от напряжения. Только весело побарабанил пальцами по этой поросшей редкими волосами шишке, побарабанил в такт доносившейся издалека музыке, которая становилась все громче. Наверно, хотел обратить мое внимание на эту шишку, как бы сказать мне: «Вот какой ценой купил я «ксендзувку», потому что грыжу он заработал на стройке в Германии.
