Внезапно у Старика начался понос, наверно, от холодной воды, которой он наглотался, когда хотел утопиться. Он вскочил и побежал к реке справить нужду, чтобы все ушло с водой и не прибилось к острову. Потом Старик стоял на берегу, напротив омута. Прыгни он в воду в этом месте, его бы ни за что не спасти. Я подошел сзади и стал уговаривать его вернуться на песок под куст, — под кустом ведь так хорошо. Он послушался, и мы снова лежали нагишом на теплом песке — так было лучше всего.
Старик долго молчал, видимо обессилев от поноса, а может, раздумывал, почему я сижу здесь и не тороплю его, не уговариваю вернуться домой, раз у него понос.
Но скоро он снова разговорился, и его кожа, которая во время поноса была как у ощипанного гуся, снова приобрела прежний вид. Он сказал: «Будь глупый Марцин сейчас жив, ему не позволили бы расхаживать по улицам — в городах таких, как он, забирают и увозят туда, где их никто не видит. Иногда кто-нибудь из деревенских жителей, оставшихся в городе, вспоминает глупого Марцина.
Многие деревенские остались в городе и научились говорить и ходить иначе, потому что в городе ходят не так, как в деревне. Только вот в этих зарослях можно еще походить по-старому. Деревенские бабы, которые живут теперь в городе, выходят на балкон и смотрят на улицу, а когда моросит дождь, зовут своих ребятишек: «Иди, сыночек, домой, а то простудишься». Но у них это не всегда получается, будто им что-то горло сжимает, и, пристыженные, они убегают с балкона в комнату. Им бы хотелось, чтобы у них это получалось, как у приезжих из другого города. Я это заметил, я люблю ко всему присматриваться — к взрослым и детям.
В городе деревья маленькие, а у реки растут большие старые тополя».
Я понял: Старик любит эти деревья и не может не говорить о них. Он сказал: «Хорошо, что эти тополя остались, теперь их уже не срубят, ведь за дамбу город не пойдет. Как ты думаешь? Я думаю, их не срубят и они останутся у воды».
И мне снова показалось, что у Старика все-таки еще что-то есть в жизни, с которой я помешал ему расстаться. Так я подумал тогда, так думаю и сейчас, находясь далеко от Старика; наверно, он смирился со своей участью благодаря этим деревьям, этим тополям, которые любит.
Тогда на острове Старик долго говорил о деревьях.
Солнце припекало, но в тени кустов было в самый раз; ветра не было и вода текла спокойно. Оттуда, где шло народное гулянье, все еще долетали звуки духового оркестра, а иногда даже слышались смех и крики, веселый визг и пенье. Время от времени раздавался чей-нибудь нетерпеливый крик — это звали перевозчика, звали таким голосом, будто что-то стряслось, а на самом деле просто кому-то хотелось поскорее попасть на гулянье.
Когда перевозчик плыл на лодке за людьми, которым не терпелось повеселиться, Старик внимательно следил за ним, словно хотел удостовериться, что он действительно плывет за ними, а не к нашему острову. Когда его сомнения рассеивались, он продолжал говорить о деревне и городе.
Я заметил, что разговор приносит ему облегчение, и не перебивал его, хотя надо было его прервать и уговорить переплыть на другой берег и пойти домой. Однако я не сделал этого.
Старик говорил: «Нашей деревне всегда что-нибудь угрожало. Как-то раз приехали из города двое. Сначала люди попрятались по домам, а потом не утерпели — вышли. Приезжие сказали, что должны осмотреть деревню и сделать замеры, потому что здесь будут строить город, а деревню снесут.
Корбелева сказала: «Город можно и на песках построить, где не родится хлеб, а пахотной земли и деревни не трогать». Но эти двое сказали, что на песках будет завод, а на полях и на месте садов и деревни — город, потому что так выходит по проекту у инженеров. Корбелева им твердит свое, а они — свое. Препирались они долго, наконец Корбелева, не выдержав, повернулась к ним спиной, подняла юбку и заголила зад. Приезжие улыбнулись через силу и ушли. И тут Корбелева расплакалась.
До этого случая Корбелеву считали в деревне горлопанкой, а теперь стали уважать. Проходя мимо, спрашивали: «Как поживаете, пани Корбелева, как здоровье?» Вот до чего уважали — о здоровье справлялись, хотя она была совершенно здорова. Это льстило ей, и она словно переродилась: разумные вещи стала говорить. Однажды собрала мужиков и сказала: если они упрутся, инженерам придется строить город на песках, а фабрику — немного дальше, и деревня останется на прежнем месте. Но среди мужиков не было согласия, многие боялись, да и согласие не помогло бы, потому что так по проекту выходило.
