Я сказал ему: «Надо раздеться и высушить рубаху и штаны». Это «надо раздеться», очевидно, напомнило ему обо всем, потому что он внимательно посмотрел на меня и спросил: «Это ты вытащил меня из воды?» Я ответил, что да.
После этих слов следовало, наверно, посмотреть на реку, что мы и сделали; она текла спокойно, у берега неглубокая и чистая, покрытая мелкой рябью; но за полукруглой границей прозрачность мелководья кончалась, и за ней шла темно-зеленая гладкая полоса глубокой и тихой воды, которую не всякий ветер всколыхнет; а дальше мрак глубины светлел и снова переходил в прозрачность мелководья, покрытого рябью и протянувшегося до самого берега, к которому от зарослей ивняка вели три высохшие добела тропинки. Старика я заметил в конце средней тропинки; он долго стоял на берегу, прежде чем вошел в воду и прежде чем все это случилось.
Я сказал ему, что вытащил его из воды, и стал уговаривать раздеться и высушить одежду и белье, если он хочет посидеть на острове. «Не надо упираться, — сказал я, — не то придется позвать перевозчика». Но он уже не сопротивлялся; я стащил с него рубаху и развесил на кустах, потом стянул за штанины брюки и разложил на песке. Он остался в одних кальсонах. «Хорошо бы, — сказал я, — снять и кальсоны, так будет теплее, — и добавил: — Нас тут только двое мужчин, и нечего стесняться». Он согласился, и я сделал с его грязными кальсонами то же, что со штанами; теперь он голый, как первобытный человек, сидел в тени небольшого куста на речном островке и рассматривал грыжу в паху.
Он был еще мокрый, но солнце хорошо пригревало, даже в тени, где он сидел, и скоро высушило его прозрачно-белую, дряблую кожу и редкие седые волосы на голове, груди и животе.
Вдруг на него напала икота, и он сказал: это пройдет, когда ему станет теплее; он сказал так, боясь, что я буду уговаривать его переехать на тот берег, вернуться домой и чего-нибудь выпить. Он поспешил поделиться со мной своим опытом, из которого явствовало, что при икоте тепло действует лучше, чем всякое питье. Из этого я заключил, что он не любит свой дом.
На далеком берегу показались люди, постояли, посмотрели на воду и исчезли в ивняке. Я живу на том берегу и знаю, что некоторые люди целыми днями бродят в зарослях, будто что-то там ищут, но ничего не находят, и все-таки бродят; видно, они любят этот ивняк и ведущие от дамбы к воде тропинки. Иногда они плывут в маленькой лодке вниз по реке и смотрят на воду, а потом, отталкиваясь шестом, поднимаются вверх по течению, словно у них нет других занятий. Их можно видеть до сих пор, хотя здесь уже давно не деревня, а город.
Старик заметил на берегу перевозчика и сказал: «Перевозчик отвязывает лодку и садится в нее». И в самом деле перевозчик выплыл на середину реки, но направил лодку не к нам, а к другому берегу, где его ждали девушки в ярких платьях, которым хотелось потанцевать на гулянье.
Я посоветовал Старику лечь на теплый песок: так к нему быстрей вернутся силы. Старик лег на спину и ловким движением пальцев вправил грыжу и выпустил газы, которых не могли сдержать старческие мышцы; при этом он не смутился, а улыбнулся, словно поняв свое превосходство надо мной, которое давала ему старческая нагота и обвисшая, словно слишком большая для него кожа; кроме того, он был тот, кого спасли от добровольной смерти, а я всего лишь его спаситель.
Старик повернулся на бок и смотрел на реку. Когда лежишь на боку, подперев рукой щеку, и смотришь на реку, она кажется еще шире и еще страшнее, чем на самом деле, и тогда хочется говорить о реке. И я ждал, что он скажет: «Смотри, какая большая река», — потому что именно эти слова приходят в голову, когда смотришь на реку отсюда, с песчаного острова.
Но он не стал говорить о реке, когда лег на бок, а только сказал: «Ты ушел в большой город еще подростком, а деревню ты помнишь?» Я ответил, что помню. Старик хотел испытать мою память, а может, у него на уме было что-то другое. Только он велел мне описать деревню моего детства. Я описал, как выглядела деревня, как была расположена, сказал, что на одном ее конце стоял большой овин, на другом — домишко деревенского трубочиста, и добавил, что теперь трубочист работает в городе, построенном на месте деревни; и еще я сказал, что половина домов в деревне была крыта черепицей. Потом Старик попросил меня описать поля, хотя он, конечно, уже понял, что деревню я помню, но то ли ему хотелось испытать мою память, то ли у него было что-то другое на уме, только он велел мне рассказать о полях. Я перечислил ему названия полей и описал места, где раньше были луга; вспомнил и про глубокий овраг, который перерезал верхнюю часть полей. Когда я упомянул про овраг, Старик спросил: «А про тех лошадей тоже знаешь?» Ну конечно, я знал об испугавшихся лошадях, хотя меня тогда уже в деревне не было, но мне написали об этом.
