Он стоял, повернувшись ко мне спиной, смотрел на реку и молчал, а потом неожиданно спросил: «Ты сына моего знал до того, как ушел из деревни?» Я ответил утвердительно. Мне казалось, он ждет, что я скажу еще что-нибудь о его сыне, поэтому я добавил, что мы учились с ним в одной школе, только он был на несколько классов старше меня, у него были черные волосы, он был высокий, выше отца. Когда я замолчал, Старик спросил: «Ну, а еще?» Ему было мало того, что он услышал о своем сыне, и я рассказал ему, что играл с ним на лугу и он бегал быстрее всех.
Я сказал это, чтобы сделать Старику приятное. Он сел — вид у него был очень усталый. «Одежда скоро высохнет, — сказал я, — можно будет переправиться на тот берег и пойти домой…» Но он заявил, что посидит здесь еще немного, времени у него достаточно, ведь только прогудел заводской гудок, — значит, сейчас двенадцать.
И снова, неизвестно зачем, задал этот нелепый вопрос: «Это ты вытащил меня из воды?» А потом сказал: «Зачем ты это сделал?» Сказал так, словно я его обидел и теперь в наказание должен сидеть с ним на острове. Через некоторое время, чтобы показать, какая у него хорошая память, Старик начал вспоминать: «Когда я был мальчишкой, дома в деревне крыли соломой и деревьев было много».
«Когда я был мальчишкой, — продолжал старик, — выгон был большой, но ты этого не помнишь, при тебе он стал уже меньше: часть его распахали и даже дома поставили. За выгоном тянулись принадлежавшие ксендзу поля и луга, а за лугами были костел и кладбище; туда вела широкая дорога, и народ валом валил по ней на венчанье или похороны.
Раньше на свадьбы и похороны ходили всей деревней. Не то что теперь. Теперь это делается быстро, и мало кто ходит на свадьбу и похороны — люди в городе даже не знают, кто женился, кто умер.
Последний раз много народу собралось на похороны моей сестры Людвики. Она еще была жива, когда началось строительство и на полях рыли котлованы, но ей это было безразлично, она беспокоилась лишь о том, чтобы не тронули кладбище. Она говорила: «Пусть строят город, лишь бы кладбище осталось». И оно осталось. Строительство пошло стороной. Хорошо, что не тронули кладбище, оно теперь городским пригодится, хотя кладбище уже не то».
Я знал его сестру Людвику. Маленькая, в юбке до пят, с узким, продолговатым темным лицом, едва видневшимся из-под платка, она никогда не расставалась с палкой и вечно кормила кур. И еще, как все очень старые люди, она гордилась тем, что может без посторонней помощи сходить в нужник, а бабка, живущая по соседству, — нет, и старую Людвику распирала гордость.
Старик продолжал рассказывать о своей сестре: «Вся деревня была тогда на похоронах. Гроб несли на кладбище по той широкой дороге. Машины, которые везли разные материалы на стройку, сворачивали на обочину и останавливались, потому что шла похоронная процессия. Я был доволен, что эти большие машины остановились — они мчались так, будто ничто их не остановит, — и вот нашлась на них управа. Раз идет похоронная процессия, нельзя не остановиться. Но когда пронесли гроб и прошли люди, машины снова рванулись вперед, а когда зарывали Людвику, мы слышали, как они ревели на полях, там, где началось строительство.
Первым на строительство явился мужик, которому ребятишки сказали, — они всюду поспевают раньше всех, — что на его озимые въехал экскаватор и копает ров посередине поля. Мужик принарядился и отправился на поле; ребятишки рассказывали потом: он стоял на краю поля и смотрел, как машина роет канаву. На поле он не ступил: боялся потоптать посевы, и детям не велел. На другой день от озимых не осталось и следа, машины изъездили все поле. Люди думали, он принарядился и взял палку, потому что решил убить человека, который управлял экскаватором, а он пошел прогнать детей с поля, чтобы не топтали озимых, которых на следующий день уже не было. Это был глупый и упрямый мужик, таким он и остался до конца. Все над ним смеялись и спрашивали, зачем он нарядился, когда шел на поле. Они смеялись над мужиком и над собой».
Зачем Старик мне все это рассказывает, подумал я, вроде бы мне это ни к чему; лучше бы он сразу сказал, почему решил утопиться, но спросить об этом было неудобно. Я слушал, не перебивая его беспорядочные воспоминания, а он перескакивал с одного на другое; я его не перебивал, полагая, что в конце концов он сам расскажет, почему решил утопиться.
