Все были заворожены чудом, совершавшимся на наших глазах. Никаких комментариев, только счастье. Я покосился на Созиньо и Адриано. В их глазах сияла гордость. Из-под масок сквозила победная улыбка. Они так мечтали об этой операции! Они так надеялись, что их институт сможет украсить этим трофеем свой герб!
— Дорогие мои, кажется, мы сейчас пишем новую страницу в истории «Институто»!
— О да! Это первое артериальное переключение в Мозамбике и одно из первых на африканском континенте вообще.
Я обожаю Созиньо. Он всегда умеет с блеском вписать каждый подвиг в историю.
— Родители не решались ехать в Йобург.
— Да, — продолжал он, — в Южной Африке такое делают, но довольно редко, и я думаю, что это единственная страна в черной Африке, где проводили артериальное переключение. Так вот теперь мы вторые!
Через три четверти часа разрез был закрыт.
Капелька воды и эффект бабочки в одном!
Вот эта капелька — еще вчера летевшая так низко и так далеко от вершины хребта. А сегодня — перенесенная в последний момент на сторону жизни. Целая судьба, преобразованная этой операцией.
Кропотливая четырехчасовая работа, добрая половина которой выполнена с предельной концентрацией. Конечно, это был трудный период, но он смехотворно мал по сравнению с теми часами, днями, годами, которые ждут впереди.
Один взмах крыльями, чтобы взлететь к полной, напряженной и долгой жизни.
Всего один взмах — не более!
Дугласа привезли в отделение интенсивной терапии. Весь персонал торжественно ждал его. Его кроватку окружал ореол восхищения.
Беатрис уже сообщила родителям об успехе операции. Мы встретились с ними все вместе. Я не понимаю португальского, но пыл Созиньо и влажные искорки в глазах родителей говорили со мной на языке, понятном всем. Они долго жали мне руку, произнося бесконечную речь. Созиньо начал переводить. Я знаком показал, что это не обязательно, я все понял.
И я знал, что понял эту речь во всех подробностях: реакции родителей и благодарности всегда одинаковы, где бы это ни происходило, на каком бы языке ни говорили.
Когда наши командировки еще только начинались, я приезжал в Африку — конечно, отчасти вдохновленный нашей западной самоуверенностью — с убеждением, что я тот, кто принесет сюда многое: знания, метод работы, даже определенную философию. Я был далек от мысли, что, наоборот, сам получу от Африки не меньше. Через погружение в другой менталитет и открытие иной души. Таких похожих на наши и таких непохожих. Те же радости, восторги и заботы. Но еще и непритворное простодушие, философское восприятие проблем, истинное восхищение простыми вещами. Потом — кое-какие иррациональные страхи, так и не побежденные, колдуны по соседству, проклятия. Наконец, кое-что более сложное — иное отношение к хрупкости жизни. Смерть, которая свирепствует в тех краях, словно затаившийся снайпер, — это часть неизбежного, она принимается с большей покорностью, чем у нас. Доказательство — родители Дугласа, печальные и растерянные, перед лицом того, что они сочли нашим отказом. В их поведении, в их покорности судьбе было и некое благородство, определенная красота.
Как было решено накануне, мы полностью сохранили программу. День будет особенно длинным, но усталость едва ощущалась. Возбуждение и радость стерли ее.
Из соображений безопасности в течение ночи мы держали Дугласа под легким наркозом. Доминик воспользовалась этим сонным состоянием, чтобы сделать ультразвуковую кардиограмму: быстрые четкие сокращения миокарда поразительны. Доминик записала сердечный цикл на монитор, затем воспроизвела в замедленном режиме. На экране разворачивалось синхронное движение клапанов — когда приемный клапан открывается, выпускной клапан закрывается, и наоборот. Створки клапанов были невероятно тонкими. И поэтому становилось видно, что их быстрые волнообразные колебания, такие быстрые при нормальной скорости воспроизведения, еще сложнее — они состоят из волн свертывания и развертывания, пробегающих по этим створкам. Точно как движение крылышек колибри в замедленном режиме. У сердца достаточно сил, оно не пострадало от нашего вмешательства, от решительных разрезов и швов.
