Затем Серго поговорил с Валей. В те времена он был озабочен проблемой культуры в цехах, во всей нашей молодой индустрии. Ему очень понравилось, как содержались станки и другие рабочие места в нашем пролете, и он интересовался всеми мелочами, имевшими к этому касательство, вплоть до конструкции индивидуальных шкафчиков, введенных нами. Впрочем, слово «интересовался» не вполне подходит к характеру Серго. Надо бы найти выражение посильнее. Он так близко принимал к сердцу каждое дело, которым занимался, что и тут хотел тотчас же опять пойти в пролет и рассмотреть эти шкафчики вблизи, но взглянул на меня и произнес:
— Как идет ваша работа? Чем вам помочь, чтобы мотор скорее был готов?
— Разрываемся, товарищ Серго. Надо прикомандировать к моей группе еще хотя бы трех-четырех сильных технологов.
Я откровенно и подробно обрисовал обстановку на заводе.
— Мы понимаем, — говорил я, — что в данный момент, когда коллектив завода буквально в муках осваивает новую технику и бьется над выполнением государственного плана, нельзя требовать, чтобы заводские работники уделяли внимание еще и нашему экспериментальному мотору…
— Нельзя требовать? — с сомнением переспросил Орджоникидзе.
— Не то чтобы нельзя… Мы требуем, даже скандалим. Но попросту заводу не до нас…
Тут я привел понравившееся мне сравнение нашей группы с жуком-древоточцем, протачивающим свои пути, но почувствовал, что наркому оно не пришлось по вкусу. Он промолчал, потом неожиданно спросил:
— С Никитиным вы ладите?
— Отлично ладим! Он моя первая опора.
— Позовите его. — Серго встал. — Пройду вместе с ним по всем этим каналам, которые вы тут прогрызли.
Мне показалось, что он произнес это сердито. Пожалуй, даже со сдержанным гневом.
— Товарищ Серго, ведь я…
Но, видимо, не на меня был обращен его гнев. Он не дал мне договорить.
— Творец мотора! — с улыбкой сказал он. — Другой бы, наверное, не прогрыз…
К десяти часам вечера я и Андрей Никитин были вызваны на совещание в вагон Орджоникидзе. Кущин проявил любезность — прислал нам машину. Вместе со мной уселась в автомобиль и Валя.
— Я вас провожу, — сказала она. — Подожду на станции, погуляю, дождусь конца совещания.
Совещание могло затянуться, но я не спорил, знал, что Валентина в одном схожа со мной — нетерпелива. Конечно, ей было бы трудно усидеть дома в такой час.
Минут за десять до назначенного срока мы с Андреем вошли в вагон наркома. Нас провели в поместительный, обставленный удобной мебелью салон. Орджоникидзе был одет по-летнему — в парусиновые брюки и такой же китель. Ветерок слегка колыхал занавески на открытых окнах.
Мы появились в ту минуту, когда Серго говорил по телефону. Жестом он пригласил нас сесть, а сам тем временем продолжал разговор. Вскоре стало понятно, что он говорит с Москвой, допытывается, задута ли первая доменная печь Кузнецкого завода. Ответы были, очевидно, не вполне определенными, не удовлетворяли его.
— Выясните поточней, потом звоните мне, — распорядился он и положил трубку.
Затем обернулся к нам и со свойственной ему раскрытостью души признался:
— Иногда, товарищи техники, я завидую вам, дьявольски завидую. Задуть новую печь, запустить новый мотор, какое это заманчивое дело!
Андрей сказал:
— А революция, товарищ Серго, разве не заманчивое дело?
Я подхватил:
— Да, разве это не заманчиво: потрясти, изменить весь мир?
Серго наклонился ко мне, поднес к густым усам ладонь, словно собирался шепнуть на ухо, и произнес:
— Скажу по секрету: все-таки, товарищ Бережков, не поменялся бы с вами специальностями.
В дверь постучали. Вошел директор Волжского завода, тяжеловес Кущин, в новом добротном костюме, в начищенных ботинках, выбритый. Поздоровавшись с ним, Серго сказал:
— Почему бы, товарищ директор, вам каждый день не иметь такого вида? Глядишь, и завод стал бы почище.
Пришли еще несколько человек, вызванных Орджоникидзе. Часы на стене вагона начали отбивать десять. Последний удар еще не прозвучал, как в дверях, к моему крайнему удивлению, появился Новицкий в неизменных сапогах, в суконной, военного покроя гимнастерке, перехваченной широким ремнем.
