Я молчал, чувствуя, как он, этот властный человек с тяжелой рукой, подминает, подчиняет меня. Он тоже помолчал.
— Так… Я должен объявить вам выговор в приказе.
— Павел Денисович, у меня имеется лишь единственное оправдание.
— Какое?
— Эта вещь! — Я показал на листы ватмана, которые, свернувшись, все еще лежали на столе. — Павел Денисович, ведь я не так уж задержал всех. Сегодня же можно отправить в Ленинград кого-нибудь другого, а я не смею сейчас терять ни одного дня. Вы знаете, как этот мотор нужен. Я был вправе…
— Нет, не вправе. Это опять рассуждение индивидуалиста. Взбрело в голову, и к черту всех и вся! Извините, это не наш принцип.
Его манера произносить эти слова: «наш», «с нами», «мы», опять, как когда-то, в давнюю первую встречу, коробила, колола меня. Опять подмывало вскричать: «А я кто, не наш? Не мы? Не государство?» Но в те минуты, растерявшись, я не отдал еще себе отчета в этом чувстве.
Новицкий нажал кнопку звонка. Явилась стенографистка-секретарь.
Он сказал:
— Будьте любезны, запишите… Потом отстукаете на машинке и принесете мне на подпись. «Главному конструктору института А. Н. Бережкову. Считаю недопустимым ваше самовольное возвращение из командировки, вследствие чего сорваны возложенные на вас задания. Ставлю это вам на вид и прошу…» Нет, зачеркните «прошу»… «и требую, чтобы…».
Я выговорил:
— Павел Денисович, я понимаю, что действительно нарушил дисциплину.
Новицкий быстро на меня взглянул. Насупленное лицо изменилось. Я вдруг увидел дружелюбную улыбку.
— Алексей Николаевич, этого признания мне достаточно… Дайте сюда…
Он взял у стенографистки недописанный листок, разорвал и бросил в корзину.
А я… Что поделаешь, мой друг, рассказывать — так рассказывать все. Я в глубине души чувствовал, что если бы моя поездка повторилась сызнова, то я — хоть убейте! — опять поступил бы так же, забыл бы все на свете и начертил мотор. Ибо знал, как он нужен, ибо верил, абсолютно верил в свою вещь!
Новицкий сказал стенографистке:
— Можете идти… И пришлите нам, пожалуйста, два стакана чаю.
Потом обратился ко мне:
— Что же, посмотрим, Алексей Николаевич, вашу тысячесильную машину. Берите стул… Присаживайтесь-ка рядом.
Этот тон, эти два стакана чаю были, конечно, знаком примирения. Новицкий сам расправил чертежи, внимательно посмотрел сначала один лист, потом другой, третий.
— Не могу понять, — произнес он, — какую конструкцию вы взяли за основу. Это что-то…
— Новое! — воскликнул я. — Такого решения, Павел Денисович, вы не найдете ни в одном моторе мира. Гильза цилиндра, и этот несокрушимый блок, усиленный блочной головкой, и эти стяжные болты, которые стягивают всю вещь, придают ей исключительную жесткость, — все это, Павел Денисович, не американское и не немецкое, а новое, наше. Вы сказали «взбрело». Нет, Павел Денисович, это — логическое завершение моих творческих исканий за много-много лет. Сколько я думал о жесткости и только тут ее поймал! И самое главное, знаете, в чем? Эта вещь опирается на базу, на технологию Волжского завода. Знаете, как явилась мне эта идея?
Новицкий слушал, опять закурил, прихлебывая горячий чай, поглядывая то на меня, то на расстеленные чертежи. Я сидел уже рядом с ним, сидел, не чувствуя собственного веса. Ко мне вернулась вся моя увлеченность, подъем, упоение собственным созданием. Я рассказывал о том, как увидел мотор «Д-30» уже с табличкой Волжского завода, как замер перед ним, как сел за чертежный стол и забыл обо всем, кроме машины, которая вычертилась в воображении, — вот этой тысячесильной машины.
— Тысячесильная… Гм… — Новицкий улыбнулся. — Тысячесильная авантюра, Алексей Николаевич.
Второй раз в этот день я будто сверзился на землю.
— Авантюра? Почему же, Павел Денисович?
Он стал разбирать вещь. Теперь он говорил со мной, как с сотоварищем, как инженер с инженером, и высказал прежде всего ряд чисто технических сомнений. Сомнительно, не разорвутся ли болты? Как будет вести себя блочная головка? Все это рискованно, нигде и никогда не испытано…
Я должен опять отдать ему справедливость: он сразу сформулировал возражения, которые потом я слышал столько раз, что они навязли у меня в ушах.
