– Серафим, да наплюй! Врут все пророки! – Сучок сам не понял, почему ему вдруг до зуда в ладонях захотелось утешить и поддержать собеседника. – Я по свету немало шатался, насмотрелся! Им бы только в калиту[5] к тебе залезть – вот и плетут чего ни попадя, лишь бы позаковыристей! Давай выпьем лучше!
– А и давай, Кондрат! Как ты там говорил – спьяну дерьмо хуже видно? Подставляй ковш!
Они выпили ещё не один раз. Молча. Бурей вскидывал голову, опрокидывал в глотку содержимое кружки, скрипел зубами и снова свешивал голову до самой столешницы, а Сучок залпом высасывал ковш и тяжко вздыхал: то ли оттого, что вспоминал свою непутёвую и неустроенную жизнь, то ли хмель в пострадавшей башке шумел, как толпа подёнщиков на найме. Ни плотницкий, ни обозный старшина не закусывали – в горло не лезло.
После такого и не полезет. Так уж устроен человек: надо ему хоть изредка поделиться с кем-то своей болью, выпустить её из себя. А она, зараза, любит напоследок от души полоснуть когтями по сердцу. Только нет у неё больше прежней власти – на смену ей поднимается из нутра не менее глубоко запрятанная часть сокровенного – светлая: мечты, надежды, потаённые радости…
Вот тут пропадает и второй страх, а на смену ему приходят силы, убеждённость, готовность горы своротить ради воплощения своей мечты. И не страшно уже поведать об этом – ведь за столом в этот момент друг напротив друга две обнажённые души и видят друг в друге много чего, прежде всего, конечно, своё отражение. А если тела к тому времени уже языками плоховато ворочают, так это не беда – всё равно тут уже не языками разговор ведётся, и утаить ничего не получится.
Вот и Бурей после очередного возлияния поднял голову, обвёл мутными глазами горницу и вдруг хрипло прорычал:
– Кондрат… ты чего в жизни хочешь… а?
– Ну, ты… ик… спросил! – язык уже плохо слушался Сучка. – Хре-е-ен его знает… Тут… эта, в двух словах и не сказать!
– А ты с…кжи! – Бурея язык тоже подвёл. – Вот взьми… и скжи!
– Ик! И скажу! – Сучок попробовал приподняться, но рухнул обратно на сундук. – К-к-к-ррассоты хочу, вот!
– Хрр-р… – Бурей с пьяной грацией сначала влез рукой в миску с мясом, а потом рукавом вытер рожу, отчего она покрылась толстым слоем жира. – К-к-к-какой кр-р-расоты? Бабу, что ли?
– Дурень, ты… ик… Сер…фимушка, – Сучок одной рукой ухватился за стол, а вторую воздел вверх в указующем жесте. – Нии-че-гошеньки в красоте не п…нимаешь! И сундук у тебя… пляшет, вот! От гого…значит… и не пнимаешь!
– Кого «гого»? – Бурей озадаченно уставился на собеседника. – Хде он есть?! Из-за него, гриш, не пнимаю?
– Дык… ик… сундук! – Сучок воинственно выставил бороду. – Вертится! Оттого ни в жисть!
Бурей сосредоточенно засопел, вылез из-за стола, рикошетом от стены добрался до сундука и от души пнул его. Сундук с шумом устремился в противоположный угол, а Сучок, лишённый точки опоры, со всей дури приложился задницей об пол.
– Ты… ик… чего дерёшься?! – От падения плотницкий старшина немного протрезвел.
– Так не с тобой же! – Бурей недоумённо развёл в стороны свои лапищи. – С сундком! Ты сам хрил, что красоту из-за него!
– А-а-а! – Сучок поудобнее утвердил зад на полу. – Т. да… ик… и поделом ему!
– О! – Бурей крякнул, за ворот поднял артельного старшину с пола, вместе с ним проследовал к лавке, утвердил на ней полузадушенного гостя и утвердился сам. – Р-сказывай, что, хрр, за к-рсота т-кая, что она тебе баб нужнее?
– Погоди, лешак, – с натугой просипел мастер. – Чуть не удавил, ведьмедище!
– Ты, хррр, извиняй, Кндраш, – повинился обозный старшина. – Я… это… с радости могу и того… Давай выпьем лучше!
– Давай! – уже с меньшими усилиями просипел Сучок.
Бурей, попадая мимо посудин, разлил то ли брагу, то ли пиво – сотрапезники уже не очень понимали, что пьют. Ковш и кружка со стуком сошлись в воздухе, после чего их содержимое устремилось в утробы приятелей.
– Ик… Хор-рошо пшла! – доложил Сучок и ухватил со стола что-то съедобное.
– Ык! – подтвердил Бурей и последовал Сучкову примеру. Судя по хрусту, донесшемуся из его пасти, на зуб ему попало что-то мясное, причём с костями, но обозный старшина значения этому не придал.
