– В самый раз! Система лишнего не заморозит.
– Вот никуда не уйду, пока не увижу, чем дело закончится! – сказала бабка Глафира, усаживаясь за стол. – Кому борща разогреть?
Допили бутылку. Закусили бутербродами с докторской колбасой. Специально для меня в хозяйстве нашёлся клубничный компот, плитка ванильного шоколада и леденцы «Монпансье» в квадратной жестяной банке. О холодильнике, казалось, забыли. А может, и не казалось. В разговоре чаще всего вспоминали общих знакомых. Кто кого видел в последний раз, где и когда это было.
– Ладно, пойду. Засиделась. Уже и внучок, наверное, спит, а я тут всё лясы точу, – спохватилась соседка.
– Глянь там заодно агрегат, – попросил её Фрол.
– Тю! А я и забыла. – Бабка Глафира прошлёпала мимо своих чувяков, приоткрыла дверь холодильника: – Кажись, морозит!
– Так морозит или кажись? – Хозяин выбрался из-за стола, попробовал пальцем тонюсенький слой инея и изумлённо протянул: – Су-у-ка! С меня в прошлом годе за такую же точно поломку Васька бутылку взял!
– Ну, ради такого дела… – Пимовна водрузила на стол ещё один «эксклюзив».
– Не, не! – замахала руками Глафира. – И не упрашивайте! Пойду я. Вы, Кать, если что, приходите ко мне ночевать. Я вам в маленькой комнате постелю…
– Ушла, – констатировала бабушка Катя, прислушиваясь к шагам за окном. – А я ведь, Фрол, по делу к тебе.
– А иначе-то как? Возраст такой подошёл, что только по делу. Тем паче в такую даль. Посмотрел я, Катюша, мальчонку твово. Здоровенький он и с душой у него всё нормально. Только на водку жалостливо так смотрит. Будто тоже хочет. Ну, это можно заговорить. А так, ежели не сопьётся, хороший человек вырастет.
– Сашка! – прикрикнула Пимовна. – Вот я тебя жигукой по сраке!
– Ну, ну, не строжи! С душой, говорю, всё нормально, только болить она у него. Как у взрослого человека болить.
Я съёжился за столом, стараясь не смотреть в сторону колдуна и вообще ни о чём не думать. А ну как расколет?! Было страшно до памороков в глазах.
– Ещё б не болела! – вздохнула бабушка Катя. – Сны ему снятся, Фрол. Видит мальчонка, кто и когда на нашей улице будет болеть или помрёть. Про мамку свою сказывал, как она тронется головой. Про подругу мою, Фёдоровну, всё по полочкам разложил: сколько сестёр у неё и какая племянница вступит в наследство, когда они все одна за одной преставятся.
– Родовое проклятие? – Хозяин, начавший было оббивать сургуч с горлышка казёнки, поставил бутылку на место, насупился, посерьёзнел. – Поганое это дело!
– Вот ты в одночасье столько народу проклял. Расскажи, как это бывает? Ты их всех ненавидел?
– Мальчонка услышит, – замялся колдун.
– Ничего, этому можно. У него в роду ведуны такие, что чище тебя будут. Только не матюкайся.
– Не то чтобы, Катя, ненависть. – Фрол достал из фабричного портсигара передавленную резинкой самодельную папиросу. – Изумление какое-то было. Четырнадцать годочков прожил на земле, от христианского труда не отлынивал, никогда ничего не украл, не успел никого убить. Ну, взял Армавир генерал Покровский, а я-то при чём?! Лежу среди станичников-мертвяков, одним глазом в небо смотрю. Комок какой-то в груди рвётся наружу: за что?! Чтоб, думаю, вам, паразитам, и детям вашим до седьмого колена такие же муки принять! А помирать хорошо-хорошо! Ничего не болить, облака надо мною плывуть и качаются, будто баюкають…
Фрол высморкался, вытер лицо подолом рубахи и побрёл на крыльцо. Не сговариваясь, мы потянулись за ним.
– Вот до казни ещё, то да, – колдун, как будто увидел, что мы стоим за спиной, – до казни я этого Проскурню ненавидел. За то, что он, гад, сестрёнку мою среднюю социализировал.
– Как это? – вырвалось у меня.
– А так. К солдатам увёз, в Вознесенку. Пришёл с конвоирами и увёз. Матери мандат показал. «Предъявителю сего, товарищу Проскурне, предоставляется право социализировать в станице Ерёминской шесть душ девиц возрастом от шестнадцати до двадцати лет, на кого укажет данный товарищ». Главком Ивашев, комиссар по внутренним делам Бронштейн. Подписи и печать. Мать кричала, соседей звала, метрики им показывала, что Маришке только-только пятнадцать исполнилось. А он говорит: «Вот, видишь винтовку? Она тебе бог, царь и милость. Будешь орать, на штык посажу. И тебя, и её».
