Это был пятистенок из красного кирпича, переоборудованный для общественных нужд. Крыльцо в четыре ступени выходило на улицу и было красиво обрамлено старинной кованой вязью.
Разгружали хлеб из местной пекарни. Шофёр-экспедитор доставал из оцинкованной будки тяжёлые поддоны с буханками и, краснея от натуги, таскал их в раскрытую дверь, подпёртую шваброй. Был он в широком белом переднике, обёрнутом вокруг голого торса, и чёрных бухгалтерских нарукавниках. Жарко. Промасленная спецовка в тёмных разводах пота была аккуратно разложена на капоте и исходила паром. Особенно поразило полное отсутствие очереди. Здесь что, не едят свежего хлеба?
Из аборигенов я приметил только бабусю в больших роговых очках. Она восседала на низкой скамейке и продавала тыквачные семечки. Большой стакан – десять копеек, маленький – пять. Я знаю. У нас такие бабуси торгуют на каждом углу.
Пимовна с ней поздоровалась, притулилась рядом на корточки. Пару минут они пообщались, потом обнялись и заплакали.
Я отвернулся, ещё раз, с прищуром, глянул на солнце. Оно уже потеряло былую силу и зависло над высоким частоколом хребта, будто размышляя, за какую вершину сподручней сегодня упасть. Раскалённая за день земля выжимала из себя последнюю влагу, и лёгкое марево играло у горизонта. Только небесный крест не терялся на зыбком фоне, не преломлялся в заснеженных склонах. Он был по-прежнему геометрически точен и строг. С точки зрения земного будильника на вселенских канцелярских часах было без двадцати шесть…
– Гля, городской! Дам по башке, улетишь на горшке!
Я опустил глаза. На грешной земле тоже произошли серьёзные перемены. Рядом с очкастой бабусей неизвестно откуда нарисовался чумазый пацан с выцветшей добела нечёсаной шевелюрой. Он строил мне рожи. А Пимовны уже не было. Наверное, зашла в магазин.
Если мне что-то сейчас и хотелось, то драться меньше всего. А придётся. Сегодня без этого никуда.
– Городская кры-са родила Бори-са, – кривляясь, загнусавил пацан. – Положила на кровать, стала в жопу целовать!
Вот говно из-под жёлтой курицы! Я ни разу не был Борисом, но похоже, булыжник в мой огород. Заедается, падла! Придётся давать в бубен, но для начала восстановить словесное статус-кво.
– Рыжий, рыжий, сел на лыжи и поехал воевать. Дрался, дрался и усрался, подтирай штанишки, мать! – выпалил я, слезая с телеги, и сделал контрольный выстрел. – Ты не Лермонтов, не Пушкин, а простой поэт Звездюшкин!
Я сказал именно «Звездюшкин», а не то, что вы сейчас подумали. Сориентировался. В последний момент переложил язык с поправкой на Пимовну. Она ведь из местных. В этой станице ей всё сразу донесут. Узнает она – значит, узнает дед. А мне оно надо?
В годы моего детства рифмованная дразнилка ударяла в три раза больнее обычной. Собственно, так я и напрактиковался писать стихи. Но этот экспромт о Пушкине был рождён другой головой. Так отозвался о моём хулиганском творчестве третий штурман ледокола-гидрографа «Пётр Пахтусов» Валерка Унанов.
Тем не менее сейчас его опус прозвучал в тему и оставил станичному забияке только один аргумент – кулаки.
Я выдал ему по соплям, как говорится, в два клика. Обозначил прямой справа, но «гостинец» попридержал, не донёс, остановил на полпути. Когда обе его руки вскинулись в суматошной защите и оголили пузо, последовал ещё один финт. С утробным выдохом «н-на!», я наклонился влево и дёрнул плечо вперёд. Пацанчик повёлся и снял часовых. Вернее, перебросил на опасный участок фронта. Естественно, получите дозвон. В нос не попал, но губы подраспушил. А больше ничего не успел. Не дали. Хозяйка тыквачных семечек оказалась на редкость проворной. Я и момента не уловил, как она подскочила со своей скамейки и вклинилась в побоище с тылу. Это было так неожиданно! Особенно для меня.
– Када ж ты, падла, угомониссе?! Када ж я, на старости лет, спокою дождусь?! – орала она неожиданно низким голосом, охаживая потерпевшую сторону невесть откуда взявшейся палкой из ствола конопли.
Очки у неё были будто приклеены к переносице. Даже не вздрагивали.
– Ба! Ну перестань! Он первый начал! – притворно захныкал пацан, уворачиваясь от гулких ударов.
