Стремится светлый дух, который был
Владимиром Васильевичем Вейдле.
А может быть – туда, к родным местам,
Где желтая сыреет штукатурка,
Невидимый, идете по мостам
Былого пушкинского Петербурга.
Но вероятнее, что Вы перенеслись
В любимые свои пейзажи кватроченто,
Где тонкий, стройный, острый кипарис,
Холмы, ручей голубоватой лентой,
Оливы, пинии, дворцы. Далекий вид,
Голубизна – и Бог на небосводе,
И белый ангел над леском летит,
И белый Голубь реет и нисходит.
Ю. Т.
В кафе «У Денизы» нас было трое:
Ирина Одоевцева, Вы, я.
И вы читали стихи о Трое
И что не будет небытия.
Я плохо помню строфу о Гомере.
Был вечер, Париж, бульвар Распай.
И я завидовал Вашей вере,
Что души бессмертны, есть Бог и рай.
Уже полгода, как нет Вас на свете.
Есть то кафе, каштан, Монпарнас.
Афина в шлеме на древней монете,
Мной привезенной, бессмертней Вас?
Я в Греции был. Я не видел Трои.
Не мчался на битву Алкивиад.
Не Одиссей валялся на зное
У опрокинутых колоннад.
Но… мир Одиссеи, мир Илиады…
Солнечный диск метал дискобол.
Рыже-багряный лист винограда
Трогал, играя, легкий Эол.
Над горным обрывом мелькнула серна,
В долине шли овцы и пастухи…
Это голос Ваш, глуховато, мерно
Скандирует греческие стихи?
…Над Люксембургским садом сияя,
Как над Акрополем, как тогда,
Круглится месяц. Нет — мяч Навзикаи!
А души — бессмертны. Бессмертны, да?
Я разломил китайское печенье
С билетиком внутри; мудрец Конфуций
В нем заповедал: избегай эмоций
И презирай житейское волненье.
Мне китаянка подала чоп-суи
И вонтон суп – китайские пельмени –
И про билетик пискнула, что всуе
Всегда и всюду избегать волнений.
И я задумался о смысле жизни
И что такое время и пространство
И долго шел осенней ночью поздней
По улице уныло-протестантской.
И вдруг я оказался, легче ваты,
В китайском умозрительном пейзаже.
Под узловатой веткой угловато
Серела цапля, тонкая, на страже.
И водопадом низвергалась ива,
В зеленом камыше пестрела утка.
На озере не колебалась лодка,
В которой я задумался лениво.
Сокрыла цаплю синяя прохлада,
Плод размышлений оказался горек.
Мы навестили фанзу, где у входа
Светился темно-розовый фонарик.
А выйдя из нее, опять предались
Игре трансцендентальных медитаций,
И показал логический анализ,
Что сердце мира стало синей птицей.
– Ты Микки Мауса не признавал. Ты говорил:
— Таких существ на свете нету. –
Мой семилетний друг, скептический зоил,
Постранствуй по другому свету!
Твой простодушный ум, твой простодушный смех…
Ты не подозревал, что в той, загробной жизни
Ты встретишь существа еще страннее тех,
Которые придумал Дизни.
Ты не подозревал, что сам Иеронимус Босх
Не мог вообразить невероятных тварей,
Какими населил не Вельзевул, а Бог
Свой светлозвездный бестиарий,
Что даже на Земле есть мириад существ
Необычайней, чем мышонок Микки.
Но что Земля? Что ад? Теперь — ты житель мест,
Где светят ангельские лики.
Не веря ни в какое перевоплощение,
Поэт молился: сделай милость,
Чтоб это маленькое недоразумение
Благополучно разъяснилось!
Ты на меня наслал болезни — но зачем они?
Не надо. Исцели поэта,
Чтобы успел он спеть Тебе свои Те Deum'ы
Вот в этой жизни, в теле этом!
Я знаю, жизнь моя висит на тонкой ниточке.
Удушье. Отворяю окна.
Но даже кровь моя стучит почти ямбически,
Четырехстопно, семистопно!
