Надо ли было сказать в крематории
О биографии, темной истории?
В траурной рамке, «с глубоким прискорбием…»
Глухо звучал неторжественный реквием.
Что же, душа, — наслаждайся бессмертием.
Мы возвращались туманными рощами.
Скучно паслись беловатые лошади,
Влажно рыжели невзрачные озими.
Надо ли было сказать в эпитафии
Правду о марихуане и мафии?
Жил он, замученный злыми пороками,
Между аптеками и дискотеками,
Между полицией, неграми, греками.
Как надоели убийцы, убитые,
Разные мертвые, быстро забытые!
Семь густых, высоких струй фанзди
Семь полупрозрачных привидений?
Лучше – души ланей и оленей,
Обитателей Альдебарана?
Кипарисы белые в метели?
Или семь оживших сталагмитов?
Или ризы светлые надели
Семеро танцующих джигитов?
Нет. Протуберанцы на Сатурне?
Нет их. Или ангелы и арфы?
Ангелы, я думаю, лазурней.
Но не пляска фурий или гарпий?
Нет, сравните с тем, кто добродушней.
Скажем: души нежные дельфинов
Пляшут под напев арабских джиннов
(Чем загробней, милый, тем воздушней).
Глупости. Но пусть другой напишет,
Что мечтам и струям есть граница,
Что, взлетев, приходиться спуститься,
Что нельзя, нельзя подняться выше.
Блеск и трепет. Может, символ рая?
Не струится, кажется, нирвана?
Забавляйся, Муза, созерцая
Светлое движение фонтана.
Пути, дороги. В Падуе Антоний,
В Толедо Греко, херес и паэлла.
И пестрой толчеей воспоминаний
Разбуженная память зазвенела.
Венеция. Фантастика собора.
Пел хриплый гондольер «О соле мио».
Мы пробовали петь «Санта Лючия»
И ели спрута алла маринара.
Над Альказаром посветлела туча.
Я помню башни в предзакатном свете,
И холодок узорчатой мечети,
И в кабачке холодный суп гаспачо.
И в сутолке Латинского квартала
Сорбоннского студентика-индуса
Веселая датчанка обучала
Искусству не пьянеть от кальвадоса.
А в Риге запах русского трактира,
На чайнике пунцовые пионы
И пирожок с капустой, отраженный
В сиянии большого самовара.
И как в кино, мгновенной сменой кадров
Покажет память многое другое:
И блеск берез, и тени старых кедров,
И римский день в полупрозрачном зное.
Мимо мумий! Мимо мумий! Мимо мумий!
(Трупов!.. Размалеванных матрешек!)
Мы прошли, мрачнея от раздумий,
В легкий мир фарфоровых пастушек.
И в гирлянды нежные вплеталась,
В тонких пальцах розовела роза.
Беленькой овечкой забавлялась
Милая распутная маркиза.
Над японской нежной панорамой
Соловей нефритовый защелкал.
Между лотосом и хризантемой
Был закат из розового шелка.
И ценя изящные искусства,
Мы прошли в нарядный зал распятий.
Там рубины осыпали густо
Тернии — и раны у запястий…
…Как могли ту кровь, тот пот, те муки
В золото оправить ювелиры?
Как могли художники тот ужас
Превращать в картины и скульптуры?
Бог в музее… Все-таки печальней,
Что замученный Спаситель мира
Украшает розовые спальни,
Заменяет пухлого амура.
Вы говорили нам, что если Бога нет,
В двойном небытии Вы все же с Ним сольетесь.
Любовь к Нему. О да. И лучше Ваш ответ
На смерть, чем плакать, о душе заботясь.
С Ним — даже если нет Его. В небытии —
Двойном. Паскаль, и Киркегор, и Достоевский
Могли сказать так. Да. Но с мудростью змеи
Поверим, как они — нет, не по-детски, —
В бессмертие! Мне снилось: «хор светил»;
К своей звезде, голубоватой Веге,
