Сидим мы однажды со старым приятелем, беседуем, и вдруг он говорит:
— Знаешь что: по-моему, тебе надо сделать пластическую операцию лица.
— А зачем, — спрашиваю, — я буду делать эту операцию? Что я — преступник, от следствия скрывающийся? Или злостный неплательщик алиментов?
— Нет, — отвечает, — ты не преступник. Но к хирургам, специалистам по пластическим операциям, обращаются не только уголовники. К ним идут, например, те, кто желают выглядеть помоложе…
— Помоложе, — говорю, — мне не надо. Жена мой возраст знает. Друзья тоже. Коллективу я свою биографию на собрании рассказывал. А в отделе кадров анкета лежит со всеми данными.
— Чудак! Будто не догадываешься, о чём речь идёт! Тебя же всегда выдаёт твоя физиономия. Говоришь одно, а на ней написано другое. Пусть уж ничего не будет написано, чем что-то. Сделай себе этакое нейтральное лицо.
Это правда, физиономия меня всю жизнь подводит.
Мама рассказывала: когда я был ещё совсем сырым младенцем — подойдут к моей кроватке родственники или соседи, поглядят на меня и скажут умилённо:
— Какое у него осмысленное выразительное личико!
Позже они говорили обо мне совсем другое. Осмысленное, выразительное личико им не нравилось.
Когда у нас бывали гости, мама спрашивала меня, отведя в сторонку, чтобы никто не слышал:
— Почему ты волчонком смотришь на тётю? Почему ты ехидно смеёшься над дядей, когда он кушает?
Папа вопросов не задавал — он приказывал:
— Перестань корчить рожи, комедиант!
А я виноват, если у меня глаза такие говорящие, как у собаки? Если я скрыть ничего не умею?
Когда дядя ест, он всегда торопится и дёргает носом. А на усах у него крошки. Вот мне и смешно. А тётю я не люблю, потому что она всегда говорит: «Детям за столом со взрослыми — не места». Тогда меня и мою двоюродную сестру отсаживают в угол на низенькие скамеечки и накрывают салфеткой табуретку.
Если гости долго засиживаются, то тётя вздыхает:
— Ох-ох! Нам же за город! Уже так поздно!
— А вы оставайтесь ночевать, — предлагает мама.
Тётю и дядю долго уговаривать не приходится, они остаются. Они спят на моём диване, а я на полу. На матраце. Вместе с кошкой.
— Когда гости будут собираться домой, ты скажи им: «Приходите к нам, пожалуйста, ещё», — наставляет меня мама.
И вот я говорю:
— Приходите к нам, пожалуйста, ещё.
А на лице у меня написано другое: «Ох, как вы надоели! Не приходите больше». Это то, что я думаю.
— Ну-ну, попрощался и иди в комнату, — торопит мама.
Я понимаю, что дядю и тётю я пригласил не так.
А потом я пошёл в школу. В школе опять были одни неприятности. На той же почве.
Учительница сказала мне, что раз я умею рисовать, то должен делать стенгазету. На совете отряда за то, чтобы я был редактором стенгазеты, проголосовали все. Сами редакторами быть не хотели. Хотели, чтобы редактором был я.
Редактором я стал, но газета не выходила. Вернее, вышла всего один раз. Я вырезал из журнала панораму Москвы, нарисовал лозунг: «Да здравствует Первое мая!», переписал от руки две заметки из «Пионерской правды», изобразил почтовый ящик и обратился к соклассникам: «Пишите в нашу газету!»
Они не писали. И газета не выходила.
Учительница вызвала мою маму: «Ваш сын спустя рукава относится к своим общественным обязанностям». Мама была очень огорчена.
— Ну, скажи, Петя, что это — твоя ошибка. Что ты глубоко прочувствовал её, что ты очень любишь стенную газету, — внушала мне классная руководительница.
Мама смотрела на меня в упор, и я сказал, что допустил ошибку. Стенная газета — тут я даже приврал, чтобы скорее отпустили, — это то, что я больше всего люблю.
Но искреннее, чистосердечное признание но спасло. Учительница с горечью заключила:
— Нет, вижу, Петя, что ты не прочувствовал…
Так меня и увела мама от учительницы непрочувствовавшим.
А я по дороге думал: что я должен был прочувствовать? И зачем вообще я должен писать на стене в красной рамке, что Петров хорошо учится, а Сидоров — в серой рамке — плохо? Это я и так им могу сказать. В коридоре на переменке. А я могу и в классе. Тогда зачем даром изводить тушь и акварельные краски?
Учительница этого не понимает. Мама тоже.
