— В общем, здесь было кое-что ценное, резюмирует он. — Надо обобщить и подработать…
Лица у всех радостные, грядущий перелом налицо. Но атмосферу всеобщего ликования отравляет голос Гнедого:
— Товарищи, сегодня номер в типографию посылать, а у меня в папке только кроссворд…
Наступает немая сцена. Действительно, что же в набор отправлять?
В этот момент появляется внештатный очеркист Мих. Рудиментарный.
Мих. Рудиментарный знает, когда приходить. Ему отлично известно: сколько бы ни мечтали участники совещания о привлечении классиков, печатать в журнале будут его, а не их.
Это «свободный художник», мужчина средних лет, цветущего здоровья и нераспустившегося таланта. Где-то по весне его прихватило морозом. А может, мороза и не было. Может, он от рождения пустоцвет. Но это не важно. Важно то, что Мих. Рудиментарный чувствует «злобу дня».
— О посевной что-нибудь есть? — задают ему вопрос в упор.
— Собственно, я впрямую этим не занимался, но вот кое-что набросал, — скромно говорит он. — Ездил тётю в деревню проведать. Ну и, конечно, не мог устоять против соблазна. Тут же в поле. Люблю, когда сеют…
— Ну а как там, в деревне?
— Деревня строится, растёт на глазах, — бодрым тоном отвечает Мих. Рудиментарный. — Пашут, удобряют и вообще…
А Гнедой уже читает его очерк:
«С утра занепогодило. Вышли станичники за околицу — бают, жалуются:
— Опять куржак проклятый с неба сыплется, нехай его.
— Инда тошно смотреть на эту погодушку, — вздыхает дед Ерофей, почёсывая кудлатый затылок.
Прицепщица Надя в ответ ему бойко и задорно смеётся:
— Погодой, деда, надо управлять…»
— Что ж, — говорит Гнедой, — это не блеск, не сахар, но вполне сельскохозяйственно… С колоритом. И потом — про посевную больше нет ничего.
Мих. Рудиментарный удаляется неторопливой походкой понятого гения. Но, миновав коридор, он мгновенно, словно пришпоренный, переходит на галоп: ему надо поспеть ещё в четыре редакции. И везде сегодня сдача номеров.
— А беседа о морали где? — спрашивает Гнедой Нинель Сороку.
— Подвели. Не написали. И кто бы вы думали — Академия педнаук! Знаете что, Гнедой, напишите сами! У вас это здорово получается.
— Да, но у меня в этом же номере спортивный обзор…
— А что такого? Там стоит подпись «Гнедой», а тут свой псевдоним поставите — «Вороной»…
Параллельно в кабинете редактора идёт другой разговор. Кормилицын предлагает, чтобы его послали в дальнюю командировку:
— Понимаешь, Смуров, давно мы из глубинки ничего не давали. У меня есть план — хочу поехать недельки на четыре-пять в Горную Шорию…
1961
С товарищем Купейным произошла беда.
Долгое время он занимал высокий пост на железнодорожном транспорте, и вдруг его понизили. Резко понизили. Если попытаться представить себе линию этого понижения, то она будет похожа на дымный след подбитого самолёта.
Купейный стал директором небольшого заводика в той же железнодорожной системе.
Чтобы не вызывать к себе сожаления, как к обиженному, он старался выглядеть беспечным бодрячком, шутил:
— Нам что? Мы как солдаты… Ха-ха! Куда пошлют…
Но ему было трудно. Ах как трудно! Требовалось постоянно держать себя в руках и помнить о своём новом положении. Бывали минуты, когда он забывался и кричал на вышестоящих:
— Вы только попробуйте мне! В две минуты уволю!
Потом опоминался, в ужасе прикусывал язык: вчера вышестоящие были для него нижестоящими, а сегодня он сам по отношению к ним нижестоящий. Зачем же хамить начальству?
Два или три раза за такие шутки Купейный был строго призван к порядку. Потом стал смирным.
Труднее было привыкнуть к новым масштабам. Прежде он подписывал бумаги на миллионы рублей, теперь перед его глазами были цифры так себе — четырехзначненькие. Три нулика пропало.
Прежде за простои сотен вагонов он и замечания не имел, а сейчас задержал на выгрузке два пульмана — ему уже выговором грозят.
Но самое неприятное и досадное — у него появился враг, с которым было очень трудно бороться. Враг этот занимал высокий пост на транспорте и носил фамилию… Купейный.
— Товарищ директор, — обращается к Купейному начальник планового отдела, — согласно приказу, мы должны сдать двадцать тонн металлической стружки.
