— Ну, держись, Густл! Ты здоровенный, сильный детина, а я по своему имиджу всегда был скорее трусом! Но иной раз… приходится ставить зарубки на своём жизненном пути.
— Ты чего, а?
— Да, я люблю. И болею тоже. Но всё остальное в руках Божьих.
И я бью ему в челюсть так, что он опрокидывается со скамейки навзничь. В первый раз за последние два года я совершил неразумный поступок. Я сажусь в кабину машины и жду суда и приговора.
Тристан поёт: «Свет ли мой я слышу?»
.. Nescio sed fieri sentiet excrucior.
С каким бы удовольствием я сейчас очутился в Риме, с Рихардом и Лидией! Хорошие были тогда деньки. Такие простодушные. Как сказал Ирод, ночь — это когда солнце светит на других. Да, отличный ландшафт для гиен и благовоние для навозных мух.
Густл взбирается на водительское сиденье. Вид у него крайне обиженный. Но он не замахивается на меня. Странно. Обеденный перерыв кончился. Мы возвращаемся в нашу контору.
Всё плывёт у меня перед глазами. Улицы превратились в реки, а дома — в лодки. Светофоры стали буями.
Летом умирает гораздо меньше людей, чем зимой. Солнечный допинг подстёгивает и придаёт силы.
Головная боль. Завихрения токов мозга.
Как же мне плохо! Искры и молнии, улицы, здания, нож. Во мне назревает землетрясение. Густл ругается на меня. Но кто же будет прислушиваться к его словам! Процентов на семьдесят я состою из воды и морского шторма. Плотина рушится.
То, что было потом, я помню очень смутно и урывками. В одной из сохранившихся в памяти сцен я стою перед Краммом. Он на меня орёт.
— Что вы сделали с вашим рабочим халатом?
Это я помню. Его мне порвала скорбящая гречанка.
— Что у вас за вид?! Вы же заблевали весь халат!
— Я болен.
— Ах, вы больны! Вот так радость! Уже на второй день вы хотите устроить себе прогул по болезни!
— Прошу вас, не выбрасывайте меня! Я хрупкий, я могу разбиться… Завтра… Завтра я буду снова здоров…
— Да вы напились!
— Нет.
— Густл на вас жаловался!
— Скажите ему, что я куплю у него картинки… завтра…
— Испорченный халат я вычту из вашего заработка. В следующий раз будьте внимательнее к вашим вещам! Я даю вам последний шанс!
— Спасибо…
— А теперь отправляйтесь домой и лягте в постель! И подтянитесь!
Да, милостивый господин Мастер, благословен ты в придурках…
Обливаясь потом, я влачусь к двери. Ладони у меня липкие. Облака в небе колеблются, словно колыбели младенцев. В сточной канаве тепло. Разлечься бы в ней, расправиться, как намокшая бумага. Крамм против воли выдал мне коричневую купюру. Я пытаюсь подсчитать, сколько у меня теперь денег. 102 марки 23 пфеннига. Шипящие паровые машины буравят червивое море…
Где же Тристан? О нет, я забыл мою музыку под сиденьем катафалка.
Моя майка летит. Я смотрю на свою грудь, она дрожит. Юдит…
Я сжимаюсь. Говорят, Вселенная якобы сжимается сама в себя, сворачивается в точку после того, как разбегалась. О-йе! А ведь это всего лишь воспаление лёгких в июле. Я двигаюсь вперёд, от афишной тумбы к афишной тумбе.
Оглядываюсь и вижу, что за мной гонится по улице целое воинство зелёных бутылок. Я их все когда-то выпил. Теперь они напали на мой след. Они хотят мне зла. Волны, отливающие зелёным, с дребезжанием накатывают на меня. И лёгкий ветерок поёт в их горлышках. О боже! Почему я всегда говорю «О боже!»? Ах, эти речевые обороты… Бутылочное войско выследило-таки меня. В вине — истина и сахар. Истина горька горькая вина… Речевые обороты… Возвышенная музыка и массовая реклама. Обеспеченная старость… Что — то я становлюсь несерьёзным, начинаю дурачиться. Признаюсь в этом.
Мои ноги двигаются неравномерно. Верхняя часть туловища похожа на вялый мешок.
Бутылки приближаются, они катятся с удвоенной бутылочной скоростью. Их намерения недвусмысленны. А спереди надвигается коричневое стекло. Я попал в окружение!
В школьные времена мне удалось внести ценный вклад в науку побега, я существенно обогатил её.
Я должен прорваться. Кто утихает при форте, тот неправильно слышит пиано.
И так я бегу сквозь пустынные улицы пригорода, преследуемый бутылочной ордой, и врываюсь в магазин игрушек, плотно закрыв за собой дверь.
Здесь прохладнее.
