в которой полицейский грубо врывается в купе и приводит Хагена на грань отчаяния
На Мариен-плац топчутся чёрные, жёлтые и розовые туристы всех национальностей, местных легко узнать по оттенку охры на их одутловатой коже. Они пялятся на позднеготическую ратушу и ждут танца фигурок. Сейчас четыре часа пополудни. А это представление на башне бывает, кажется, по утрам, если я ничего не путаю… Том не знает, Юдит тем более.
Мы втроём прогуливаемся то пешеходной зоне. Глядя на множество витрин, мне так и хочется открыть собственную лавку, на которой висела бы большая вывеска с очень простой надписью: «Вещи».
— Когда я был в Мавритании, там была одна такая длинная песчаная дорога, почти что в никуда. Эта дорога пролегала мимо стены, нашпигованной разноцветными стеклянными осколками, которые красиво светились на солнце. В конце этой дороги находилась крошечная лавка, сколоченная из досок, площадью от силы в десять квадратных метров, но там можно было тупить решительно всё. Продукты, сигареты, алкоголь, газеты, стиральный порошок, инструменты. Проси что хочешь — и продавец, старый испанец, пороется в углу — и непременно извлечёт необходимое. Там на двух бочонках лежала доска, на ней я пил пиво. Я любил эту лавчонку, правда!
— Классно, где ты только не был! — сказал Том.
Я хотел бы произвести на свет двух дочерей — только ради того, чтобы назвать их Луна и Сильвана. А после этого сразу же вышвырнуть их вон.
Том всё ещё продолжает пережёвывать своё сегодняшнее поражение в супермаркете. Он снова — в который раз — в точности описывает, как это случилось, как он держал эту шестибаночную упаковку, справа на боку, прикрыв её телом, технически безупречно. Должно быть, там было установлено какое-то зеркало, которое он проглядел, или что-то в этом роде.^.
Юдит предлагает ему стащить что-нибудь очень непростое, чтобы вправить вывихнутое чувство собственного достоинства.
Мы плетёмся по Хутендубелю, это трёхэтажная книжная Мекка. Тут мало что меня интересует. Юдит листает дневник Энди Уорхолла, но он очень дорогой. Почти сто марок. Я прошу Тома украсть его. Книга высотой в тридцать сантиметров в твёрдом переплёте.
При краже книг критерии совсем не те, что при их покупке. Вместо цены, содержания и оформления обложки решающую роль начинают играть размеры, вес и возможность свернуть книгу трубочкой. Сейчас лето, под пальто не спрячешь, и мне страшно интересно, как же будет действовать Том.
Он делает это чрезвычайно просто. Он берёт книгу и идёт к выходу. Никто его не останавливает.
Мы удивлены и восхищены. Настроение Тома поднимается. Юдит благодарит его поцелуйчиком. Он вздыхает при этом нарочито громко и живописно.
После этого мы отправляемся в магазин пластинок. Я спрашиваю Юдит, не знает ли она какую — нибудь хорошую новую группу, ведь я определённо многое пропустил, хотя часто заглядываю сюда и продавцы уже нервно на меня поглядывают. Но Юдит ничего не знает о хороших новых группах. Я беру новую запись бетховенской Четвёртой симфонии и иду к стенду с наушниками. Мне дают на прослушивание две минуты, а после этого отнимают наушники. Что, разве этого достаточно?
— Тебе здесь вообще нечего делать, я же тебя знаю, ты всё равно ничего не купишь!
— Но у меня нет денег…
— Чтоб я тебя здесь больше не видел!
Парень, молодой, поджарый, с длинными волосами, выгоняет нас на улицу.
Юдит утешает меня. Том молча протягивает мне Четвёртую симфонию Бетховена в новой записи. Я, конечно, рад, но что мне делать с этой пластинкой? Ведь у меня нет проигрывателя…
— Ничего, — говорит Том. — Главное, они недосчитаются одной пластинки!
Тут он прав. К тому же он снова счастлив. Ведь магазин оборудован, в конце концов, электронной охраной, это превращает кражу в испытание на мастерство. Он блаженно улыбается. Но потом внезапно вздрагивает и сломя голову скрывается в ближайшем торговом пассаже. Я удивлённо гляжу ему вслед. И это моя ошибка.
Потому что с другой стороны ко мне подходит Хайнц. Ах да. Это сволочь. Он делает то, чего делать не полагается. И толкает меня.
— Хаген, скотина поганая, где мой фунт?
