— Мы подыщем что-нибудь.
— Мы?
— Судя по всему, тебе не очень сладко пришлось в последние недели.
Она кивнула.
— У меня здесь нет ни друзей, ни знакомых.
— Это не столь важно. Деньги у тебя есть?
— Уже совсем немного.
— Тебе как можно скорее нужно пробираться домой. Ты не сможешь выжить одна.
— Это ты мне уже говорил. Но мне начхать на это.
— Ты каждую ночь останавливаешься здесь?
— Хм.
— Ты, должно быть, сумасшедшая. Или дура. Ты же могла отморозить себе пальцы. Ведь было холодно.
Она помотала головой и поиграла в воздухе на пианино, демонстрируя мне целость своих пальчиков.
— Всё, как видишь, на месте!
Это я называю упорством. Оно меня впечатляет.
— Откуда ты приехала?
— Из Берлина.
— Надо же, как нарочно.
Это настраивает меня на сентиментальный лад. Ведь я и сам когда-то сбежал из дома. Лет девять тому назад, скоро уже будет десять. Отсюда в Берлин. Противоположное направление.
— Ты не хочешь позавтракать?
— Хочу. Пиццу хочу.
— Пиццу? В такую рань?
— Ах, да! Ч-чёрт! В Берлине есть пиццерии, которые открыты круглые сутки.
— Я знаю. Но здесь ты живёшь считай что в деревне.
Она скатывает свой спальный мешок и водружает рюкзак себе за спину. Из камышей достаёт битком набитый пластиковый пакет.
— Я знаю одно местечко, где это можно надёжно спрятать, тогда тебе не придётся таскать всё это на себе целый день. К тому же спальный мешок теперь воняет.
— Говно, — повторяет она и идёт за мной.
Я показываю ей кусты, которые, по моим сведениям, не использует никто из бездомных. Уже тепло совсем по-летнему. Чего, кстати, мы вправе были ожидать — в конце-то июня. Она стягивает свой пуловер, при этом её белая блузка немного задирается вверх. Моей усталости как не бывало.
— Как тебя зовут? — спрашиваю я.
— Юдит.
— Ужасно! Когда я слышу это имя, то всякий раз вспоминаю картину Климта с этой рыжеволосой Юдифью. Не люблю её. А как ты посмотришь, если я буду звать тебя Июнь? Потому что сейчас как раз июнь.
— Тогда что, в июле ты будешь называть меня Июль? Или как?
— Правильно, так и будет.
— А в августе?
Мы оба смеёмся, и я использую эту возможность, чтобы заглянуть ей прямо в глаза — в её светло-голубые глаза.
— В августе ты уже будешь у мамы с папой.
— Ни за что! Я никогда не вернусь туда!
— Что, так плохи дела?
— Можешь мне поверить.
Прогулочным шагом мы двигаемся вдоль набережной в сторону Музея Германии. Я не был там лет пятнадцать. Показываю ей на это большое, серое здание.
— Пойдём туда? Там есть на что посмотреть. Все достижения человечества. Доисторические, раннеисторические и просто исторические. И там наверняка есть кафетерий.
— О’кей. А тебя как зовут?
— Хаген.
— Серьёзно?
Цены за вход в этот музей за прошедшие пятнадцать лет сильно выросли. Неужто достижения человечества так сильно умножились за это время? В реальности я их что-то особо не заметил.
Моим самым ярким воспоминанием был здесь искусственный рудник, ради него мы спустились в подвальный этаж. Я смотрю на девушку с её робкими грудками и невоинственным личиком. На лбу у неё ещё нет следов никаких погребений. Шея несколько коротковата, на ней три родинки. Руки составлены из десяти тонкостей. Вся она — юная тайна. Слишком юная для меня. Я совсем не хочу раскрывать эту тайну, не хочу оказаться лицом к лицу с неуклюжей разгадкой. Хотя она мне нравится, да. Но в это состояние входит не так чтоб много. Она новая, и она здесь — вот и всё, и больше ничего. Вполне достаточно.
Она еще такая… ни к чему не привыкшая. Походка у неё неуверенная, а там, где её брюки расползлись — на коленках, — вид совсем младенческий. Она некрасивая. Вполне хорошенькая, да. Я не знаю, почему на площади Свободы я тогда сказал ей, что она красивая. Может быть, неделю назад она и была красивая. Однако чем дольше я на неё смотрю, тем красивее она становится. В моём положении это совершенно нормально. Это я понимаю. На эту удочку я не попадусь. Я не хочу по-падатъ-ся. Я спортивный репортёр, я наверху, в кабинке из стекла. Только вот футбольное поле так пустынно! А если я всё-таки упаду? Я не планировал на ближайшие годы ничего серьёзного и безотлагательного.
