— Все в руке Господней.
— Может, и так. Да только ты ведь не заглядывал в его ладонь.
— Верно. Но и ты тоже.
Мятежник громко захохотал.
— Гордец! — вновь повторил он. — Но смельчак. Ешь и пей — я приглашаю тебя. Преломи со мной хлеб.
— Ты убиваешь людей моих и зовешь преломить хлеб с тобой?
— Да, я убиваю их. Впрочем, не вы ли твердите, что и волос не упадет с головы без воли Божьей? Стало быть, я исполняю его волю.
— Не богохульствуй.
— Это хорошая отговорка, когда не знаешь, что ответить. Но оставим пустые споры. Я призвал тебя сюда не затем, что решил накормить, и не потому, что не с кем поговорить. Я помню тебя, отец Кеннет. Помню с тех пор, когда Господь послал мне испытание за малодушие и, лишив возможности ходить, дал время хорошенько подумать, прежде чем узреть Спасителя.
— Я тоже помню тебя, Гарри. Помню с тех пор, когда ты просил милостыню здесь неподалеку — у ворот святого Кутберта. И был жалок, и не смел помыслить называться потомком одного из древнейших родов в Уэльсе.
— Не будем спорить о моей родословной. Ты о ней знаешь вряд ли больше, чем я. А я знаю немного. Кому известно, может, славный Эдинвейн и впрямь мой предок? Уж точно я потомок Адама, как и он. И, значит, мы с ним в родстве. В этом мире имена рождают имена, и пока новые герои не станут вести свой род от меня, будет лучше, если я стану вести его, ну, скажем, от того же Эдинвейна. Почему бы нет?
— Это самозванство и гордыня.
— Ты всегда бросал мне пенни, когда проезжал мимо. Так что будем считать, что загодя внес хороший выкуп за свою жизнь. Я помню твою доброту, отец Кеннет, и не стану платить за нее злом. Более того, и здесь, и в округе многие судачат об уме твоем столь же, сколь о доброте. То, что ты сказал о происхождении моем, — глупо. Но памятуя, чем вызваны эти речи, я не намерен карать тебя за них. Ибо не для того я призвал сюда, чтобы карать.
— Тогда для чего же?
— Я хочу предложить тебе состоять при мне.
— При тебе — побивающем мирных клириков и лишающем жизни благородных воинов, вся вина которых в том, что обнажили мечи они за правое дело?
— Ну да, при мне. Когда я стану принцем Уэльса — а я стану принцем Уэльса, — мне понадобится свой лорд-канцлер, как у британцев. И это должен быть разумный человек, знающий и почтенный.
— Отчего же ты не найдешь такого среди соратников и друзей своих?
— Поскольку я знаю, что ты неглуп, то, полагаю, тебе нравится злить меня. Если б таковые среди них были, я бы не звал тебя.
— Но я враг твой.
— Опираться можно лишь на то, что сопротивляется. Я знаю, что ты не веруешь в Спасителя из Сноудона. Но ты добр, честен и многоучен. Я знаю, ты никогда не полюбишь меня, как следует вассалу любить сюзерена, но и не ударишь в спину. Что же касается веры, надеюсь, со временем ты уразумеешь, что я прав. И то, что превыше мудрости земной, откроется тебе во всем невероятном великолепии!
— Не откроется, Гарри, сын Неведомого. К тому же у тебя не будет времени. Предрекаю, что голова твоя скатится с плахи чуть позже того часа, когда узнаешь, как иуды, пригревшиеся на груди твоего «Великого змея», предадут его. Впрочем, и без того он скоро предстанет пред благочестивейшим отцом Бернаром, дабы получить свое.
— Иуды? Бернар? Ты о чем говоришь, несчастный?
— О том, что ждет тебя, Гарри. Можешь казнить меня, как и прочих, — не отступлюсь я от слова своего. И то скажу тебе: даже если паче чаяния раздобудешь ты кознями Сына погибели древний венец Уэльса, голове твоей не удержать его. Ибо не дано грабителю и убийце править державой.
— Так ты говоришь «нет»? — Гарри поднялся из-за стола и в упор поглядел на отца Кеннета.
Отец Кеннет улыбнулся краешками губ, стараясь, чтобы это движение осталось незамеченным собеседником.
— Я скажу тебе «да», если поклянешься ты не убивать более людей Божьих. И даже над врагом своим не чинить расправы бессудно. Если воля твоя остановит грабителей и насильников, если восстановишь ты мир и благочиние — тогда лишь я отвечу тебе «да».
— Да, хорошо, — как-то невпопад ответил Гарри. — А сейчас иди, мне надо подумать о твоих словах.
Если мы выпьем больше, чем надо,
