Тут вошел старый слуга каноника с охапкой дров и подбросил новую пищу огню, со скрипом спустил висящую на цепях масляную лампу с тремя носиками, которая вскоре осветила своим спокойным, ровным светом сводчатый покой.
– Я кончил, – вздохнул арбалетчик, – ибо что мне еще остается прибавить к сказанному, когда вы уже узрели лежащую там, на каменных ступенях, окровавленную и изувеченную голову? Что вам еще сказать о короле и обо мне самом, его бедном слуге? Разве что вы пожелаете выслушать, как непрестанно растущее бремя святого тела раздавило моего государя, ибо сэр Томас и в своей небесной славе, видно, не простил его; и как, потеряв душевный мир, король прогнал своего слугу, видя в нем ненавистного совиновника. И все же сир Генрих предал себя бичеванию перед гробницей убиенного им и поклонился от чистого сердца святому, как то значится в летописи.
– Согласно заслуживающему доверия изложению моей летописи, – заметил с сомнением в голосе каноник, – король твой действительно предал себя бичеванию перед гробницей святого Фомы в Кентербери, но сделал он это не без мудрого расчета и мирских соображений; ибо он хотел обрести новую силу в борьбе против своих сыновей и вновь привлечь к себе отвратившиеся от него сердца саксов. Ты сам, Ганс, открыл мне, каким великим грешником был твой король.
– Вы думаете, что он поступал, как лицемер и притворщик? – воскликнул арбалетчик, возмущенный и раззадоренный этим обвинением, и продолжал: – Клянусь главой Христовой, увенчанной терниями, никогда ни один человек не молился чистосердечнее, чем сир Генрих в тот час, когда поцелуями и слезами он покрывал каменные стопы святого. Саксонский ваятель изобразил сэра Томаса лежащим на своей гробнице со скрещенными на груди руками и с тихой улыбкой на лице. Не то чтобы мастерство, а самое сходство изображения было велико. Художник твердо запечатлел в своей памяти черты примаса при его жизни и удачно воспроизвел его наружность.
Я стоял коленопреклоненный за королем, в то время как он каялся в своих грехах, и когда он обнажил свою спину для бичевания, то по моей пробежал мороз. Я также обратился к святому с пламенной мольбой пойти по стопам господним и простить своих убийц. Меж тем сир Генрих простонал:
– Не отнимай от меня только моего любимца, Львиное Сердце, ты, могучий воитель господень! Как мало знал я тебя, святой человек, я, презренный, удостоившийся жить с тобою рядом и дышать с тобою одним воздухом...
Раздался звук рога – условный знак, мне знакомый; это был вестовой из ставки моего короля во Франции. Поспешно набрасываю я плащ на исполосованные рубцами плечи сира Генриха, выхожу за портал, принимаю посланца и бросаюсь с письмом в руках назад к королю. Я мнил, что сэр Томас внял его мольбам в тот же час и даровал ему победу над сыновьями. Дрожащей рукой король взламывает печать, но буквы плывут у него перед глазами.
– Читай! – приказывает он, гневный от страстной жажды победы и мира. Но то, что я прочел, гласило совсем иное.
– «Я, Ричард, граф Пуату, выступаю с обвинением не по своему делу, а по делу своего воспитателя и духовного отца, пребывающего на небесах, убийцы коего разгуливают здравыми и невредимыми по земле, не преследуемые королевским правосудием. Я проклинаю такую нерадивость и, дабы никто в том не сомневался, объявляю всем королям и народам, что отрекаюсь от своего отца по крови, как он сам отрекся от Христа и свидетельствовавшего о нем».
В то время как я, запинаясь, читал вслух это жестокое послание, мой государь с остановившимися, выкатившимися глазами подошел ко мне. Голос мне изменил, сир Генрих же схватил меня обеими руками за горло.
– Ты лжешь, бесстыжий! – крикнул он и упал без чувств. А сэр Томас улыбался на своей каменной гробнице.
– Довольно! – воскликнул побледневший каноник и, как бы обороняясь, протянул свои руки в сторону арбалетчика. Господин Буркхард любил все веселое и забавное, как то свойственно людям преклонного возраста, на долю которых остается лишь немного дней. Зазывая к себе арбалетчика, он думал потешить себя двумя-тремя рассказцами по части человеческих слабостей святого и подчернить слегка золото на его новом венчике, чтобы тот был поскромнее. А вместо того Ганс нарисовал ему мучительную борьбу двух людей и их страдальчески искаженные лица, к чему каноник не был подготовлен. Он искал какого-нибудь шутливого слова, чтобы смягчить впечатление.
