Среди собравшейся знати только и было разговоров, что о необъяснимом в своей внезапности превращении сэра Томаса. Все с нетерпением ждали его прихода, ибо было известно, что он явится приветствовать короля, и оживленно друг с другом беседовали, понизив голос, как это полагается в королевских покоях. Один только господин Ролло, старик, ростом выше всех на целую голову, не желал стеснять себя, и речь его гремела, как глухие раскаты грома.
Он стоял в правой части зала, окруженный пожилыми дворянами, более сухой и худощавый, чем остальные, и на свой лад клеймил всех носящих тонзуру и в особенности нового примаса.
– Никогда я не верил в мужскую верность этой бледной бабы! – бранился оружничий. – Лживый и трусливый раб запрятал свое тощее тело под рясу, так как там он считает себя в большей безопасности, чем за щитом своего короля. Сцепиться бы мне с этим лицемером, покуда он носил еще меч! Вы увидите, этот хитрец еще наделает нам бед.
И его собеседники с ним соглашались.
С другой стороны зала, среди более молодых, слышалось насмешливое хихиканье. Сэр Уильям Трэси показывал там книжечку со своими карикатурными набросками.
Этот дворянин, надо вам знать, был искусным рисовальщиком, умевшим, как никто, подшучивать посредством рисунка. Искажая слегка черты человеческого лица, он превращал его в звероподобное или придавал ему вид какого-нибудь мертвого предмета, превращая его во всеобщее посмешище. И мне досталось однажды от его графиума: он превратил меня в кривоногую охотничью собаку, несущую королю бекаса в своей большой пасти. Хотя мне и тогда уже эта шутка пришлась не по вкусу, я тем не менее первый над ней посмеялся, ибо это все же было самым разумным. Другие, с более горячей кровью и более знатного рода, чем я, гневались, когда сэр Уильям заносил их в таком измененном виде на таблички своей книжки, которую он постоянно носил на цепочке у пояса. Хорошо еще, что клинок его был отточен не менее, чем его графиум, иначе ему пришлось бы поплатиться жизнью за остроту последнего.
Насмешник показывал теперь рыцарской молодежи новые изображения. С любопытством приблизился я к сэру Реджинальду, по прозванию Красивому, державшему как раз в руках книжку с забавными рисунками. Он покатывался со смеху и уронил при этом книжку на пол. Я ее поднял и увидел там изображение странного растения. Из тонкого стебля со свисающими наподобие рукавов рясы листьями вырастала, словно колос на зыбком стержне, хорошо знакомая мне голова мученика на худой шее.
Это был, под личиной некоего отшельника, вылитый примас.
Так быстро при дворе человек, пред которым трепещут, превращается в посмешище!
Книжка еще ходила по рукам, когда издали послышались странные звуки. Это было простодушное благочестивое пение тысяч и тысяч голосов, пылающих набожным рвением, наполовину воинственное, наполовину жалобное. Оно медленно приближалось к замку.
– Примас со своими нищими! – пронеслось по залу, и все поспешили к окнам. И я тоже отыскал себе щелочку и увидел, как сэр Ролло с ближайшего башенного зубца повелительно простер свою правую руку.
– Поднять мост! Затворить ворота! – закричал он вниз во двор вооруженной норманской страже, охранявшей вход. Но мирная толпа: монахи, нищие, дети, вся меньшая братия напирала неудержимо и протискивалась, как стадо. Стражники не могли исполнить приказание господина Ролло, они невольно отступили, ибо сэр Томас благословил их, простерев над ними руки. Он шел, предшествуемый высоко поднятым распятием, во главе полчищ своей бедноты; он, которого я никогда не видал прибывающим ко двору иначе, как окруженным блеском и пышностью, в сопровождении избранной свиты, был теперь одет в грубую власяницу, а ступни его голых, обутых в сандалии ног белели из-под темной шерсти, как слоновая кость.
Почтительно и робко встретила примаса королевская челядь, чтобы провести его в замок. На пороге он еще раз обернулся к своим и приказал им терпеливо ждать своего возвращения.
Они повиновались и смиренно расположились на земле, оставив незанятыми каменные скамьи во дворе и мраморные ступени лестницы. Мой взгляд упал на сакса, несшего перед примасом крест. Он стоял посреди толпы и все еще высоко держал доверенную ему святыню. Рыжая борода наполовину закрывала его лицо цвета глины; но все же эти грубые черты показались мне знакомыми. Действительно, это был Трустан Гримм, жених моей Хильды, дочери лондонского лучника. Я обрадовался, увидя его монахом, и подумал, что Хильда, несмотря на свое унижение и вопреки воле отца, пренебрегла саксом, как оно на самом деле и было, но что я узнал с достоверностью лишь позднее.
