– Смелей! Смелей! – вскричал сир Генрих, воспламененный тем, что канцлер начал сдаваться.
– Постой, о король! – воскликнул одновременно канцлер, бросив взгляд, досточтимый господин мой, которого мне никогда не забыть, взгляд умирающего. Он схватился рукою за лоб, будто его там жгла рана, и голос его понизился до шепота: – Куда меня влекут, к какой неизвестности? К какому служению и покорности? К какому?
Здесь голос его снова возвысился, став почти угрожающим, и он спросил:
– Уверен ли ты во мне, о король?
– Больше чем в самом себе, – заверил сир Генрих. Он не отличался тонким слухом и пропустил поэтому мимо ушей слова, сказанные шепотом. – Довольно загадок! Ты мне нужен, Томас, и не говори: что мне до Англии? Мое благоволение давно возвысило тебя над саксами, и я сделал для тебя более, чем для кого-либо из норманнов.
Тут по лицу канцлера молнией пробежала презрительная усмешка, но сир Генрих не обратил на нее внимания и нетерпеливо воскликнул:
– Довольно возражений! Я возвышу тебя, как то мне заблагорассудится, а ты повинуйся!
Тогда сэр Томас склонил свое бледное лицо и произнес:
– Как ты положишь, тому и быть!
IX
Итак, канцлер, облеченный королем неограниченными полномочиями, отправился, во исполнение воли своего господина, обратно в Англию; там он принялся за епископов, которым предстояло выбрать примаса, и своими ловкими пальцами месил он и лепил эту податливую глину до тех пор, покуда из его мастерских рук не вышли нужные ему создания, объединившие на нем свои голоса. Все удалось как нельзя лучше: сэр Томас был возведен в сан, и Винчестерский епископ из норманнов, кислосладко улыбаясь, но с большой торжественностью, осенил его чело братским благословением.
Но однажды до Нормандии долетел невероятный слух. Моему королю и повелителю сообщили, что его канцлер сразу и совершенно отверг все великолепие мирской жизни. На трапезу по случаю посвящения в епископы он пригласил, вопреки всем правилам и обычаям, не своих братьев-епископов и не прочее высокопоставленное духовенство вкупе с цветом норманской знати, – нет, он велел собрать по улицам и из-под заборов всех бедных и больных, нищих и калек, чтобы подобающим образом заполнить свои вместительные покои и иметь достойных гостей за столом.
Король счел эти удивительные события вымышленными или по крайней мере раздутыми завистниками и врагами своего любимца. Он подсмеивался над придворными норманнами, в которых эти новые и неслыханные вещи возбуждали досаду.
– Господа, – поддразнивал он их, – в этом уж вы должны отдать моему канцлеру справедливость: он знает толк в нравах и обычаях каждого сословия. Во всем у него обнаруживается вкус! Вам он служил образцом совершенного царедворца, превосходя всех вас в тонкостях рыцарского обращения; теперь он подает своим новым товарищам по сословию, епископам, высокий пример истинно апостольского образа жизни! Какой это редкостный, нет, единственный человек!
Но вот новые вести подтвердили прежние и дополнили их: примас тотчас после торжественного обряда посвящения снял пышные епископские одежды и появляется на улицах Кентербери с исхудавшим и изнуренным лицом, в грубой рясе, собирая, где бы он ни показался, вокруг себя своих гостей – нищих саксов. Тут уже сир Генрих потерял прежнюю уверенность, и его приступы веселости прошли. Но вскоре он догадался, что этот несравненный умница только принял обличье святого, чтобы в предстоящих с папой переговорах о духовных судах иметь на своей стороне преимущество.
Тем не менее он порешил сам разобраться в этом деле я ускорил свой отъезд в Англию.
По пути между Дувром и Лондоном к нему не раз обращались поджидавшие его норманские бароны, взывая к защите от нового примаса, его канцлера, который отказывает им в выдаче беглых саксонских холопов, которые, как жаловались их господа, целыми толпами устремляются теперь в монастыри, чтобы там постричься. В ответ на это сир Генрих неодобрительно покачивал головой.
На следующее утро после его прибытия в Виндзор в большом зале дворца собралась вся знать, чтобы приветствовать его величество с возвращением. Он еще дремал. Я стоял на страже у дверей, через которые мой король обычно выходил в зал и откуда можно было легко обозреть все блестящее собрание.
