Я чувствую на ваших устах вопрос, откуда мне известно все это. Выслушайте. Когда в лагере получалась весть или послание канцлера, требовавшее подписи короля, – так как его именем и властью боролся канцлер с папой, – и когда под рукой не оказывалось никого из его клириков, то сир Генрих давал своему недостойному слуге читать эти письма вслух. Ему было известно, что в молодости я пошел было по духовной дороге и сведущ в грамоте; его же собственные глаза, будучи еще зоркими и острыми на расстоянии, не годились более, чтобы разбирать написанное.
Он от души смеялся над меткими изображениями своего духовенства, набросанными рукою канцлера. «Заметь, Ганс, – говаривал он мне, – его забавляет таскать моих попов за волосы, ибо он неверующий философ и скрытый сарацин».
И меня при этом нередко разбирал смех, но не радостный, – не то, чтобы я не воздавал должного святому отцу, каков он есть, но мне казалось, – а это при прямодушном нраве моего господина от него совершенно ускользало, – что под этим искрящимся остроумием горит бездонное пламя карающего гнева и беспросветной скорби.
Господин мой, я не мог позабыть лица канцлера в дворцовой часовне!
Часто, когда, бывало, я вырезывал стрелу и давал свободу своим мыслям, у меня навертывался вопрос, будет ли сэр Томас когда-либо в состоянии снова сесть за королевский стол и обмениваться с сиром Генрихом шутливыми речами, смешивая свое дыхание с дыханием короля. Последний, казалось, в этом не сомневался, считая со свойственным ему бесстрашием, все прошлое делом конченным. Но в душе я бился об заклад против него, ибо сердце мое говорило мне, что это превосходит пределы человеческой природы.
Мой король и повелитель, покончив с усобицей, пребывал в одном из своих норманских замков; и вот однажды мне случилось быть без дела, – со мною это редко бывает, – и я болтал на башне с одним из стражей, моим хорошим приятелем. Он на время передал мне свои обязанности, так как его милая поманила его к себе из огорода.
И вот, окидывая взором окрестность, я вижу на одном из близких холмов небольшой конный отряд, спускающийся по извилистой дороге. Впереди всадник, закованный в сверкающие на вечернем солнце доспехи и трубящий в рог. Это был Львиное Сердце. Вслед за ним ехали верхами три его брата и конная свита. Тут я замечаю нечто ослепительно белое – коня канцлера. Презрение к канцлеру и сознание собственной безопасности побеждают меня, – и, схватив большой сторожевой рог, я отвечаю на призыв сира Ричарда, а также приветствую канцлера, правда, с помощью уже моего собственного голоса, неслышного на таком расстоянии, дерзкими словами:
– Сэр Томас, ваше тело лишено мужской силы и в ваших жилах течет не рыцарская кровь. A la bonne heure! [В добрый час! (франц.)] Мне нет дела, если моему королю вздумается поджарить вас живьем и превратить в святого Лаврентия.
При виде белого коня мне показалось, что ни господину, ни слуге нечего уже больше опасаться со стороны канцлера и что даже само небо отступится от мести за этого трусливого человека.
Я поспешил сойти вниз и стал наблюдать за въезжающими, держась по возможности в стороне.
Сэр Томас не изменился, – его движения были столь же плавными, а одежды столь же пышными, как и прежде. Король бросился со свойственной ему горячностью навстречу сыновьям и своему канцлеру; он, кажется, истосковался по нем еще более, чем по своим детям. Сэр Томас сумел избавить своего короля от всякого смущения и предупредить внешние знаки раскаяния, почтительно склонившись перед ним, поведя затем речь о юношах, преисполненную заботливости и доброжелательства, но при этом мягко и спокойно прибавил, что недостаток времени, все возрастающие государственные заботы, разъезды и участие в посольствах, а к тому же неведомая ему доселе усталость не позволяют ему далее самому заниматься воспитанием принцев и потому он изберет для них, в качестве наставников, знаменитых мужей, которые без труда сумеют его заменить.
Король был поражен этой речью, а дети окружили канцлера и стали обнимать его со слезами, прося и умоляя от них не отдаляться. Только маленький Джон состроил довольную рожу. Тут и король вместе с мальчиками стал просить сэра Томаса не отстранять детей от себя. Красноречивые уста канцлера повторили с новыми изящными оборотами отказ, а темные глаза его были в то же время устремлены на короля, как будто говоря: жестокий человек, ты отнял у меня мое дитя и требуешь, чтобы я заботился о твоих. Я не знаю, прочел ли король Генрих в этом взгляде правду, но только он перестал уговаривать канцлера.
