Едва с уст моих слетело это изречение, как лицо канцлера изменилось. По нему пробежало выражение радости и любви. Он медленно обернулся к тому, кто утешил его этим стихом из Корана.
Я воспользовался минутой, приблизился, преклонил колено и передал ему, с чувством страха, королевское письмо. Прошло несколько времени, покуда этот отрешившийся от мира человек пришел в себя. Но вот он заметил трех леопардов на королевской печати, – рука, в которую я вложил письмо, вздрогнула, словно ужаленная скорпионом, и с жгучей болью отшвырнула его от себя. Как у человека, подвергающегося пытке, и терпящего несказанные мучения, изогнулись его благородные брови. Полные укоризны глаза остановились на мне, и в глубине их вспыхнуло пламя, жестокое и скорбное, как ад. Этот взор ударил в меня, как камень из пращи, душу мою охватил ужас, и я бежал оттуда, не испросив дозволения.
VII
Вот вы готовы испугаться, господин мой, и подумать, что с этого-то часа и возгорелась вражда между королем и Томасом Бекетом? Но вы ошибетесь. Некоторое время они, правда, избегали встречаться друг с другом. Но это имело, казалось, свои основания и представлялось вполне естественным, так как король Генрих воевал тогда за морем с Капетингом, а канцлер тем временем руководил в Англии государственными делами.
Ибо вера моего господина в мудрость и преданность его канцлера оставалась непоколебленной; да эту веру, незыблемую как скала, вообще невозможно было поколебать. И никогда сэр Томас в свой черед не принимал на себя с большей готовностью любого бремени работы и вражды, выраставших из ревностного служения на благо и величие его короля. Положение канцлера было в то время не из легких, ибо, отвоевывая королевские права, он затеял ссору и крепко схватился с высшим норманским духовенством. Вам знакомы эти тяжбы, господин мой, ибо они распространены повсюду. В Англии они выросли из непомерных преимуществ, дарованных Завоевателем епископам. Не одни лишь тяжбы попов между собою были там, как и в других местах, неподсудны королевским судам: даже и мирянину, понесшему ущерб от попа, приходилось искать с бритой макушки перед духовным судьей... И так как, говоря попросту, ни одна ворона не выклюет глаз другой, то свершаемые попами убийства и похищения женщин, не считая уже более мелких проступков, оставались безнаказанными, или, что еще хуже, навлекали на себя столь легкую кару, что это походило скорее на издевательства, и ничем не умеряемая похоть этих клириков разгоралась все более и более.
Все это вызывало в моем господине и короле гнев, ибо в делах мирских это был человек справедливый, и вот он сделал попытку обуздать своих попов. Нелегкая задача!
Кресло примаса и архиепископа Кентерберийского, власти которого Завоеватель некогда, из государственных соображений, подчинил все остальные английские епископства, занимал в то время упрямый норманн, которому его тонзура пришлась как раз кстати, чтобы поднять знамя мятежа против своего ленного владыки и короля. Да и тогдашний святой отец в Риме, – говорят, его извлекли из монастыря, чтобы посадить на папский престол, и он всю свою жизнь мало придавал значения мирским делам и плохо в них разбирался, – стал на сторону норманского епископа, ибо он вообще не хотел поступаться никакими правами церкви. К нему-то канцлер Англии и обратился теперь с многочисленными посланиями, неотступно домогаясь у его святейшества, тугого в данном случае на ухо, чтобы тот подчинил строгим законам духовное судопроизводство, выродившееся в своеволие.
Говорю вам, господин мой, – ибо мне известно, чью сторону держат каноники святых Феликса и Регулы, – никогда не писалось и вовеки не будет написано ничего более справедливого и, вместе с тем, хитроумного против светской власти попов, чем-то, что выходило из-под гибкого пера канцлера.
Он не испортил дела ни одним оскорбительным словом или скучной бегардийской проповедью, – это не принято в государственных делах, нет, он наступал на простодушного святого отца лишь неопровержимыми доводами. Выражаясь иносказательно, он растворял одну ставню за другой, озаряя все ярким светом, так что даже ребенок должен был уразуметь: скупость, корысть, грабеж, коварство, распутство и насилие, свойственные попам короля Генриха, – это совсем не то, что чистое и безгрешное житие спасителя и его двенадцати апостолов. Хотел ли он заглушить свое горе, но только канцлер мужественно повел нападение. Он заставил говорить за себя священное писание, отцов церкви, ученых правоведов, и его разительней-шим оружием было прекраснейшее евангельское изречение: «Царствие мое не от мира сего».
