И он обвел свою родню ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНЫМ ВЗГЛЯДОМ. Обычный человек от такого взгляда инфаркт может получить. Или родить неожиданно, если природа позволит…
— Дык… эта… — верзила Лем, не уступающий гран-сержанту ростом — только чуть-чуть поуже в плечах, откашливается, — Эта самое… оно, конечно, никак… да если… Ричарда ж копьем ударили… и кинжалом… и из арбалета…
— Да не из одного, — сообщает Милвил[16]. — Там арбалетных-то болтов одних — штук пять торчало, не мене…
Дядя Джона не зря носит прозвище "Мельничное колесо" — широкий, почти квадратный, он производит впечатление скульптуры, сложенной из пушечных ядер: круглая голова, круглый живот и чудовищных размеров круглые кулачищи — все это внушает какую-то уверенность и основательность. И Маше — в том числе.
Она расцветает, еще несколько раз переспрашивает Литлей, точно ли они знают, что я никуда не отлучался и никак не мог нанести Ричарду подлый удар? Получив утвердительный ответ, Маша успокаивается и начинает рассказывать мне о том, как маленький Генри ест, спит, пускает пузыри, облегчается и так далее, и тому подобное… Я слушаю её в пол-уха, а сам думаю: как это так вышло, что Джона считают чуть ли не дурачком? Ведь он и не соврал, и правды не сказал, а просто ответил на поставленный вопрос абсолютно точно. Иди там разбирайся: чья именно стрела, или копье, или кинжал отправили на тот свет Ричарда? А значит, никто не может сказать, что Львиное Сердце ухлопал именно я…
… Торжественный обед в Ноттингем-холле был парадным-препарадным! Во главе стола — мы с Машей, по правую руку — дядя Вилли, по левую — тесть с тёщей. Дальше идут Энгельс с Алькой, Маркс с парнями, русичи, валлийцы и все-все-все остальные — с дамами, девицами, или в одиночку. Прислуги у тестя не хватило, так что пришлось подтянуть слуг из города: от нового шерифа, парочки баронов и даже из местных трактиров. В результате мы имеем бурное пиршество, сопровождаемое нестройными застольными песнями, бешенную суматоху перепуганных свалившимся на них высоким доверием официантов, изыски местной кухни, от которой я всегда был не в восторге, и море разливанное вина, от которого я всегда в восторге был.
Po dikim stepyam Zabaykalia…
— как там дальше, граф?!
Это Алька пытается спеть мою любимую песню. Энгельрик мучительно напрягается, но тут внезапно песню подхватывает Маша:
Глядя на то, как она старается, мне удается задавить душащий меня смех.
Brodyaga mumu propinaya
Tashchilsya s sur" moy na pechah.
Хор пирующих дружно подхватывает этот безумный припев:
Ташчился с сурьмой на печах.
Я слышу, как тёща Шарлота тихонько шепчет тестю:
— Милый мой, скажи: освоил ли ты уже этот дивный и напевный готский язык? О чем поёт наша дочь?
Ответа я услышать не успел, потому что…
В пиршественную залу ворвался — нет, буквально влетел, впорхнул монах в развевающейся сутане. Он диким взглядом обвел всех присутствующих, узрел мою персону и кинулся ко мне, завывая на ходу:
— Там!.. Ваше велич!.. Архиепископ отца-настоятеля… Вешать повелел!..
На этом интереснейшем моменте он зацепился ногой за щербину в каменном полу и растянулся плашмя, свалив двух нерасторопных прислужников, которые в свою очередь вывалили блюдо с какими-то мелкими зажаренными птичками прямо на русичей. Те вскинулись, и жизнь слуг повисла на волоске, но я успел вмешаться…
— Сидеть! — И уже монашку — Что у вас там стряслось?!
Монашек, всхлипывая, сбивчиво поведал жуткую историю о том, как архиепископ Кентерберийский явился под стены аббатства в сопровождении целого полка ветеранов; как аббат встретил хлебом-солью (читай: вином и жареными гусями!) высокое (читай: толстое!) начальство и сопровождающих его лиц (читай: небритых разбойничьих морд!); как владыко Адипатус возжелал проверить финансы аббатства и уединился с отцом-келарем… Вот на этом событии монашек споткнулся и разрыдался.
— Господин архиепископ… он… господина аббата… посохом…
— Благословил? — подсказывает, давясь от смеха, добрая душа — сэр Джон де Литль.
— Угу… а господин аббат — господина архиепископа…
— Чё, тоже посохом? — уточняет гран-сержант "надежной, вооруженной до зубов королевской охраны".
