Скорость и высота полета
нарастали. Белые равнины внизу сменялись черными пятнами лесов и серыми нитками
незамерзающих рек. Мертвой и пустой виделась земля, над которой металась
снежная вьюга. Первый испуг и потрясенность у Федюшки прошли, теперь он
испытывал восхищение от полета, и оно росло и росло, он уже забыл и про свой
дом, где осталась бабушка, забыл и про бабушку, и даже о бессмертии забыл, его
целиком захватило замечательное, неведомое ранее чувство высоты и скорости,
главное, что ты не запрятан в металлическое брюхо самолета, а безо всякого
самолета и вообще безо всего, ветер в лицо, летишь, влекомый неведомой силой, и
чувствуешь себя могущественнее всех, оставшихся далеко внизу невидимых
человеков. Да! Все оставшиеся внизу — жалкие человечки, а ты — человечище,
матерый человечище, сверхчеловек! И не думается вовсе о том, что сверхчеловеком
ты сделался благодаря обхватившей тебя когтистой лапе странного существа со
странным именем Постратоис, и твой затылок при этом упирается в вонючую
подмышку.
— Снижаемся, —
скомандовал Постратоис.
— Эх, какого кормильца
лишаюсь! — фальшиво-жалостливо вскричал пупырчатый комок, — эх, принимай,
подруга.
— Принимаю, —
ухмыльнувшись произнесла Смерть. Многократным эхом, неизвестно от чего
получившимся, прокатилось по всему поднебесью это ее «принимаю». Снижение было
настолько резким, что Федюшка едва не задохнулся от встречного воздушного
кляпа. И через мгновение он прямо перед собой увидал старого человека с жадными
воспаленными глазами, который стоял на коленях перед вырытой им ямой и
счастливым сумасшедшим взглядом таращился на дно ямы. Вдруг он схватился рукою
за сердце, его глаза, откуда сверкало бешеное счастье, враз лишились всякого
сверкания и стали неподвижными, а сам человек опрокинулся на спину, голова
откинулась набок, рот раскрылся, и оттуда вывалился язык.
— Р-разрыв сердца!
Бр-раво! — восторженно прорычал Постратоис, — великолепная кончина.
Они вновь набирали
высоту, далеко позади уже был мертвец.
— Но почему?! —
воскликнул Федюшка, — ему вдруг стало жалко старика, — разве его жизненный
огонек угасал?
— Разрыв сердца, я же
сказал, — мрачно ответил Постратоис, — а огонечка, юноша, у него вовсе не
оставалось, он весь на радость израсходовался. Бедолага клад нашел, ну и не
выдержало сердечко радости. А потом, что это, юноша? Уж не жалеешь ли ты его?
Нет ничего отвратительнее жалости. Разве тебя этому в школе не учили? Да и что
может быть бессмысленнее жалости к трупу, ха-ха-ха... был старик — фу! И нету
старика, лучше б ты пожалел лопату, что с ним рядом валялась, меж ними сейчас
никакой разницы. Ох-ха-ха-ха-ха... — Поежился Федюшка от слов и хохота
Постратоиса, и даже прелесть полета потускнела. Особенно страшно прозвучало
слово «труп».
— А что за клад он
нашел? — спросил Федюшка, спросил, чтобы что-нибудь спросить, чтобы прогнать из
ушей застрявшие там шелестящие и рычащие звуки слова «труп».
— Клад-то? А сокровище,
сундучок с монетками, — прогрохотало сверху.
— А чье оно теперь? —
встречный ветер почти поглотил этот робкий Федюшкин вопрос, но Постратоис
услышал его. Услышал и так захохотал, что казалось, это само поднебесье хохочет
и того и гляди лопнет от хохота.
— Твое, юноша, коли
захочешь, твое сокровище. Вернемся, а? Хочешь, а?
— Хочу, — едва слышно
прошептал Федюшка, но и этот его шепот был услышан. Снова раздался хохот, в
котором участвовали и Смерть, и пупырчатый Грех, и вся компания развернулась
резко, так что у Федюшки в костях заломило, и помчались назад. Старик лежал на
том же месте, в том же положении.
— Ну, бери сундучок-то,
— крикнул Постратоис.
— А как? Снижаться ж
надо.
— Не надо снижаться, ты
пожелай только. Разве ты не понял, что твое «хочу» рядом со мной всесильно.
Федюшка хотел было
спросить — а как это «пожелай», но вдруг из его нутра громогласно рявкнуло:
«хочу!» И он тут же почувствовал в руках тяжесть — сундучок был тут как тут.
Необыкновенно красивый, тяжеленький сундучок резной из зеленого камня с золотым
маленьким замочком и ключиком золотым при нем. В сундучке погромыхивало.
Федюшка прижал сундучок к животу, и так ему стало хорошо, так радостно, что
сундучок теперь его, что ему захотелось запеть или заорать в голос — выплеснуть
как-нибудь переполнявшую его радость, пока она не разорвала его. И утробный
страшный рев вдруг вылетел из его рта, и ему даже показалось, что оттуда же
выскочил маленький человечек с капризным личиком и в дикой пляске задвигался
рядом с его головой.
