И уже набежали пятилетние и трехлетние детишки и, положив палочки на плечи, начали маршировать и подпевать деревенскому дурачку, наверное еще не очень понимая смысл припева.
Мы с железным конем
Все поля обойдем.
Уберем, и посеем, и вспашем.
Наша поступь тверда,
И врагу никогда
Не гулять по республикам нашим.
Женщины смеялись, глядя на своих марширующих детей. Чекист и Политрук смотрели молча, и была в их взглядах явная растерянность.
— Я скоро вернусь, — пообещал Снайпер.
— Принеси книжку почитать, — попросил Политрук.
— Принесу, — пообещал Снайпер.
Снайпер почти по-пластунски пересек огород, заскочил в соседний двор, вбежал в избу.
Катерина валиком гладила выстиранное белье. Снайпер обнял ее и начал стягивать платье.
— Кирюшка вернется, — попыталась сопротивляться Катерина.
И тут гармошка замолчала и пение прекратилось. Катерина выглянула в окно.
Мимо изб пронеслись на таратайке двое полицейских и в конце деревни, на горке, залегли с карабинами.
Один с ручным пулеметом занял позицию на колокольне без креста на куполе.
Бабы бежали с речки, чтобы укрыться в домах, и тащили за собою детей. И только деревенский дурачок, улыбаясь, подошел к Полицмейстеру, сорокалетнему, старше всех полицейских, и снова заиграл и самозабвенно запел:
Наша поступь тверда,
И врагу никогда
Не гулять по республикам нашим.
— Заберем? — спросил полицейский.
— Это местный идиот, — ответил Полицмейстер. — Скиньте ему штаны и всыпьте.
— Шомполами? — спросил полицейский.
— Ремнем, он же мальчишка.
Дурачка тут же на «козле» для пилки дров отлупили ремнем по голой заднице. Дурачок кричал и плакал.
Полицмейстер и трое полицейских начали обход дворов, осмотр подвалов и чердаков.
Все сараи были уже заполнены новым сеном. Полицейские стреляли в сено — три выстрела — и прислушивались. Полицейских сопровождал Старик.
Полицейские приближались к дому Старика и наконец вошли во двор. Обыскивали подвал, чердак. Вошли в сарай. Полицейские сделали три контрольных выстрела. Полицмейстер наблюдал за Стариком.
— Еще три сверху, — сказал Полицмейстер.
— Если и мне веры нет, то пошел бы ты… — сказал Старик Полицмейстеру. — Завтра поеду к коменданту и сдам свою должность.
Старик вышел из сарая, сел на завалинку и закурил. Полицейский приготовился сделать очередные выстрелы, но Полицмейстер остановил его жестом, вышел из сарая, сел рядом со Стариком и тоже закурил.
— А я никому не верю, — сказал Полицмейстер. — Потому что, если придет твой сын или зять, не выдашь ведь?
— Не выдам, — согласился Старик.
— Поэтому и для тебя исключений не будет, — пообещал Полицмейстер и добавил: — Беглых пленных я найду, далеко они убежать не могли. Но еще одно указание вышло: забирать евреев, цыган и убогих и отсылать и лагерь.
— Мне-то что от этих указаний?
— Этот идиот Кирюха-музыкант ведь брат твоей Нюрки? А может, и Нюрка не совсем того?
— Чего несешь-то! Знаешь же, что Кирюшку матка уронила недельного от рождения, у него темечко было еще мягкое.
— И по сей день еще не затвердело…
Старик вошел в сарай, прислушался и сказал:
— Вылезайте, они уехали.
Ему не ответили. И не было никакого шевеления сена. Старик молча ждал. Чекист и Политрук показались почти одновременно, спрыгнули и улыбались радостно и растерянно. Старик молча их рассматривал, потом повернулся и, не сказав ни слова, пошел к дому.
Уже темнело. В доме зажгли керосиновую лампу. Чекист и Политрук лежали в сарае.
Они смотрели на стадо коров, которых гнали через деревню. Коров встречали женщины. Анна загнала во двор двух коров и подросшего теленка. Вынесла тазик с водой, промыла вымя и начала доить.
И была она снова в новом креп-жоржетовом ярком платье. Чекист смотрел на нее, и очень она ему нравилась и крепкими проворными руками, и волосами, заплетенными в косу, и тем, как она сидела на корточках.
— Старик сегодня ночью нас убьет, — сказал Чекист.
— Зачем? — спросил Политрук в явной растерянности.
— Мешаем мы ему. Ему надо сына сохранить. Одного он прокормит, в подвале может и несколько месяцев продержать, а когда все утрясется, выправит ему документы. Одного ему даже немцы простят, а троих никогда.
