— Парит. К дождю.
Вечером пленных кормили картофельной баландой. Перед армейскими кухнями стоили в очередях. За Политруком встал огромный парень и сказал:
— Лифшиц, свою порцию отдашь мне.
— Перебьешься, — ответил Политрук.
— Не залупайся, а то сдам, — предупредил парень. — Ты же знаешь, что за выданного комиссара и еврея дают буханку хлеба и круг ливерной колбасы.
— И еще тридцать сребреников, — добавил Политрук.
— Насчет серебра — это ваши еврейские дела.
Политрук получил черпак разваренной картошки в мутной жиже. Парень стоял рядом и ждал. И Политрук вылил свою порцию в котелок парня.
— Зря, — сказал Чекист. — Он от тебя не отстанет. Выдаст не сегодня, так завтра.
Политрук сел и закрыл лицо руками. Он плакал.
А парень устроился в углу сарая и жадно ел. Чекист присел рядом.
— Ты чего прижимаешься? — парень попытался оттолкнуть Чекиста, но захрипел, засучил ногами. Чекист повернул его к стене, сложил и спрятал бритву в ботинке. Забрал у парня котелок с едой и вернулся к Политруку.
Утром, когда всех построили, в сарае остался только один пленный. Конвоир перевернул тело и увидел, что у него перерезано горло.
Немецкие офицеры посовещались, и перед пленными встал переводчик в штатском.
— Товарищи, — начал он, спохватился и поправился, — господа, тот, кто убил пленного солдата, пусть выйдет из строя. За чистосердечное признание ему ничего не будет.
Никто не выходил. Унтер-офицер прошел вдоль строя и выводил каждого десятого. Их построили перед пленными, и переводчик объявил:
— Если тот, кто убил солдата, не признается, то будут расстреляны эти десять. Таков германский порядок.
Чекист увидел, что Политрук сейчас выйдет из строя, и сжал его руку.
— Если ты выйдешь, они потребуют сказать, где нож, тебе ничего не останется, как выдать меня. И они расстреляют не десять, а двенадцать.
Немецкий офицер отдал команду. Трое автоматчиков в три секунды расстреляли десятерых… И снова шла колонна пленных. Уже закатилось солнце. Конвойный по-русски требовал:
— Шире шаг!
Но команда звучала отрывисто и даже не очень понятно в немецком исполнении.
— Повернули вправо, через деревню, значит, не поведут, — сказал Снайпер.
— А сколько до твоего дома? — спросил Чекист.
— По прямой версты три.
— Справа не болото?
— Болото не болото, но места топкие. Мы здесь по осени клюкву собирали.
— Как твоя деревня называется? — спросил Чекист.
— Блины.
— А фамилия отца?
— Как и у меня. Блинов. У нас полдеревни Блиновы.
— Слушай сюда, — сказал Чекист. — Видишь, впереди поворот. Как завернем, сразу бежим направо. Конвойный, что сзади, нас не будет видеть секунд пять-семь, а который спереди, даст бог, не оглянется. До болота метров пятьдесят. Будем ставить мировой рекорд. У них только две собаки. Пустят одну.
— Может, подождем еще, — засомневался Снайпер.
— Я бегу, — сказал Политрук.
— Ладно, — решился Снайпер. — Я тоже бегу за компанию.
Колонна заворачивала. Чекист побежал первым, но его тут же обогнал Снайпер, Политрук замыкал.
Чекист считал:
— Раз, два, три, четыре, пять…
И раздалась первая автоматная очередь. Лошадь конвойного не пошла вскачь среди валунов. Другой конвойный спустил с поводка собаку и тоже стрелял из автомата.
Собака настигла Политрука уже в болоте. Политрук сжал ей глотку, а Снайпер ткнул в нее сухим суком. И собака завизжала от боли, отпрянула и уже не преследовала, а только лаяла.
Конвойные стреляли у края, но идти дальше в глубь болота не решались.
Снайпер, Чекист, Политрук вышли из болота на рассвете. Выжали одежду, вылили из ботинок воду и направились к деревне, едва видной в утреннем тумане.
Они подходили с огородов позади домов, когда от лая зашлась собака. Снайпер позвал ее: «Жулька!», — и она замолкла, радостно запрыгала, пытаясь его облизать.
На крыльце появился Старик в исподнем.
— Папаш, — тихо сказал Снайпер.
— Митька, что ли? — спросил Старик.
— Я.
— Ты один или вас трое?
— Трое.
— Идите в сарай.
— Принеси хлебушка поесть.
— Принесу.
Они ждали в сарае.
— Я думал, это твой дед, — сказал Чекист.
— Папашка после службы в армии в Ленинграде остался, раньше он Петербургом назывался, потом у него с городской женой развод вышел, он вернулся в деревню и женился на моей матке. Ему было тогда больше сорока, но он еще троих заделал. А три года назад матка померла.
