На титульном листе научным руководителем я оставил Афанасия.
В день защиты Классик был оживлен, громко смеялся, и я понял, что он будет выступать против моей диссертации. Он не упустит подвернувшийся шанс расправиться со мною. Классик ведь понимал, что если я защищу диссертацию, то меня могут пригласить преподавать в институт, и я приду на кафедру, которой он руководит. А он очень не хотел, чтобы я оказался рядом.
Началась защита. Зачитывались внешние отзывы. Все отмечали мою самобытность как молодого ученого. Заметили, что давно в диссертациях не было такого основательного исторического анализа.
Когда встал Классик и сказал первую фразу, в ректорском зале, где шла защита, стало очень тихо.
— Никакая это не диссертация, — Классик выдержал паузу, — это пасквиль на советское кино и на все советское.
Все годы наша взаимная неприязнь, а потом и вражда накапливались. Классик никогда не выступал против меня в открытую, понимая, что, когда мастер выступает против ученика, он подвергает сомнению свой авторитет. Мастер должен быть снисходительным и прощать или уничтожать. Мастера должны бояться.
Классик мне даже показался мощнее и выше ростом. Голос его гремел. Он уничтожал не мою диссертацию, а меня, который рискнул сравнить две тоталитарные системы: советскую и немецкую. Конечно, концентрационные лагеря были у нас и у них. Но у них все-таки страшнее. Мы не сжигали отравленных газом в печах, потому что технически всегда отставали, но тоталитаризм мышления был почти адекватным. Классика задело, что в диссертации без ссылок на его самый знаменитый фильм пересказывался сюжет испанского фильма, где тоже была гражданская война и где не белые расстреливали красных, а республиканцы франкистов, и те под прицелами винтовок пели воодушевляющую песню.
Классик закончил свое выступление и сел в полной тишине.
Я не спорил и не возражал Классику. Со стариками спорить бессмысленно. Переубедить их невозможно. Я поблагодарил всех и стал ждать результатов голосования.
Результат меня удивил. Против меня проголосовали только двое. Одним из них был наверняка Классик. Я понял, что Классика не любили даже больше, чем меня. На банкете я об этом сказал Большому Ивану.
— А чего тебя любить или не любить? — не согласился Большой Иван. — Не любят, когда слишком высовываются. Ты еще не высунулся. В классики не рвешься. К тому же в ученом совете есть еще те, с кем дружил Афанасий. А то, что ты не сменил научного руководителя, тоже твой плюс. А Классика давно не любят и не уважают за рьяное служение. Рьяных не любят, потому что уж очень они истовы. Ну и, конечно, многие хотели продемонстрировать свою смелость, а чего не продемонстрировать, когда голосование тайное. Ты вроде бы, как говорит ТТ, укусил за жопу советскую власть, хотя сегодня кто ее только не кусает, а она уже и не власть, если позволяет себя кусать.
Ректор на банкете мне сказал:
— Приходите работать в институт.
— Не пройду ученый совет, — ответил я. — Я еще не величина в кино, чтобы учить.
— Но почему же не величина? — возразил ректор. — Для вашего возраста вы достигли немалого. У вас есть актерские работы, вы — режиссер двух художественных фильмов и, я надеюсь, намерены снимать фильмы и дальше.
— Может быть, когда-нибудь… — ответил я.
— Опоздаете, — сказал ректор. — Даже классики не вечны.
— Вы предлагаете свести счеты с Классиком?
— Я ничего не предлагаю. Но когда со мною поступают так, как с вами поступал Классик, я обычно не прощаю.
Теперь, через много лет, я профессор, заведую кафедрой. Выяснилось, что я хороший педагог, некоторые считают, что даже великий педагог. Во всяком случае, на мои юбилеи министр по кино, а теперь и Президент, присылая телеграммы, желают мне успехов в творчестве и обязательно добавляют «и в педагогической деятельности». И никто и никогда меня не спрашивает, почему я стал педагогом. Я не вру, но и не говорю правды, что в аспирантуру я поступил потому, что после окончания института я никуда не мог устроиться работать и поэтому стал учиться дальше. А преподавать пошел, чтобы отомстить Классику.
