— Пойдем погуляем!
Будто мы виделись вчера и вообще он был моим соседом. Я спустился, и мы пошли по косогору вдоль канала.
— Скажи, чтобы сняли ваши жучки, — попросил я, — тогда мы сможем сидеть у меня на лоджии и пить пиво.
— Не я ставил, не мне и снимать, — ответил Большой Иван, подтвердив, что я на прослушке, но посчитал все-таки необходимым добавить: — А слушать нас могут везде. Из этой будки на мосту, из любой квартиры вон того дома.
— Дом далеко. Не меньше километра.
— До двух километров абсолютно пробиваемо. Извини, что не появлялся и не звонил, снимал кино в Африке.
Его кирпичный загар это подтверждал.
— О чем хотел поговорить?
— О Ельцине…
Значит, в КГБ информация поступала оперативно и так же оперативно перерабатывалась. Два дня назад из межрегиональной группы депутатов обратились к Союз кинематографистов с просьбой дать для собрания Большой зал Дома кино.
— А почему мы? — спросил кто-то.
— А почему не мы? — сказал я.
На следующий день я познакомился с Ельциным. В Доме кино собрались, как их потом называли, демократы первой волны. В тот день я познакомился с Поповым, Афанасьевым, Собчаком и Ельциным. Мне показалось, что демократы ввели Ельцина в руководство группы потому, что боялись открытого сопротивления. Наверное, они уже чувствовали: власть может свалиться на них в ближайшее время, и они, хорошие аналитики, понимали, что не справятся с управлением огромной страны, потому что управляли только факультетами, лабораториями, но не областями, республиками, отраслями промышленности и сельского хозяйства. Такой опыт был только у Ельцина. У Ельцина были и опыт подчинять людей, и совсем недавно приобретенный опыт сопротивления верховной и абсолютной власти, которой уже давно никто в открытую не сопротивлялся.
Я, много часов проведя на ринге, представил, что, если ударит этот высокий и громоздкий человек, даже тяжеловесу мало не покажется. Но если пропустит удар, то упадет тяжело, как падают стокилограммовые мешки с сахаром.
Прощаясь, Ельцин, по-видимому привычно, сильно стиснул мою ладонь. Почувствовав мгновенное сопротивление, он попытался дожать, но у него не получилось. И я впервые увидел в его маленьких для такого широкого лица глазах некоторую заинтересованность.
— Актеры все такие сильные? — спросил Ельцин.
— Все, — ответил я. — Но я сегодня больше режиссер, чем актер.
— А я не знаю, чего я больше, — сказал Ельцин, изобразив на лице нечто вроде улыбки.
— Монстр, — потом сказала о нем секретарша.
— Взял двести граммов коньяку, — отметил администратор, — и ни в одном глазу.
Мы с Большим Иваном шли вдоль канала.
— Ельцин — это серьезно? — повторил вопрос Большой Иван.
Я выдержал паузу и спросил сам:
— А как считает ваша контора глубокого бурения?
— В конторе мнения неоднозначные.
— А как считаешь ты сам?
— Я думаю, всерьез и надолго.
— Как считать — долго? Как Сталин — на тридцать лет, как Хрущев — на десять или как Брежнев — на восемнадцать?
— Сегодня и пять лет — надолго. Россия еще один эксперимент не выдержит.
— Не очень понимаю, вернее, совсем не понимаю.
— Все повторяется. Владимир Ильич затеял революцию не потому, что был озабочен бедственным положением пролетариата, а чтобы расквитаться с Романовыми за казнь своего брата. У Ельцина большевики раскулачили отца и деда, и он сведет счеты с большевиками. Мы просчитали все его поступки. Он ничего не прощает.
— Тогда он не простит в первую очередь Горбачева.
— Конечно. Мы можем просчитать его в связи с конкретными людьми. Но если он придет к власти, он будет опираться на других. Многих мы можем просчитать и просчитали. Но эти люди — бегуны на короткую дистанцию, и он их заменит. На кого — мы сегодня не знаем. Еще мы знаем, что, если начнется гражданская война, когда мы напичканы ядерным оружием, никому мало не покажется.
Тогда я не мог понять, чего же от меня хочет Большой Иван, и его предложение воспринял почти как абсурд.
— Ты не думал баллотироваться в депутаты Верховного Совета?
— Когда мы по представленной нам квоте в Союзе кинематографистов выдвигали своих десять депутатов, меня не выдвинули. Я фигура не такого веса в кинематографе, чтобы меня выдвигать.
