Она вдруг глубоко затянулась сигаретой, выпустила через ноздри дым. Как дракон огнедышащий.
- Я, Валерий, делаю тебе деловое предложение. Понимаю, что мы далеки друг от друга, у каждого своя жизнь, но ради сына, только ради него, вернись. Сделаем так. Мы с тобой образуем союз по воспитанию ребенка, идет? Ты свободен, я свободна, никаких ограничений, но перед сыном мы святые, мать и отец. Другой отцом ему никогда не будет... Что скажешь?
Я ехал обратно в метро, время от времени мотая головой, как от наваждения, словно отмахивался от летучих мышей, внезапно появлявшихся из темноты. Как у Гойи: сон разума порождает чудовищ... Союз по воспитанию, говоришь?.. Деловое предложение?.. Видно, стала что-то понимать, да разве так вернешь утерянное?
Нет.
Почему? Дело даже не в абсурдности ее идеи. Не верю я ей, ненадежная она. А с ненадежным человеком жить нельзя, только маяться. А вот сына, худого, воспаленного, родного так жалко, что выть хочется...
Черный день - встреча с сыном...
Черный день не кончился с возвращением домой - позвонила Наташа. Как же я был рад ее голосу, но:
- Подожди, дай сказать, Валера, - тихо прервала она мои расспросы о самочувствии. - Я чувствую себя хорошо, это правда. Тут, понимаешь, какое дело.
- Что стряслось?
- И впрямь стряслось. Мне операцию назначили на десятое.
- Десятое?!
- Да. У них там что-то изменилось.
- Но мы же...
- Да, я говорила, что тринадцатого мы должны быть в загсе, но... Дело ваше, но десятого сам директор института будет оперировать, к нему очередь, считайте, что вам повезло...
- Что же делать?
- Как скажешь, Валера, - медленно сказала Наташа. - Так я и сделаю. Если надо, откажусь...
Черный день превратился в черную бессонную ночь. Я закрывал глаза, впадал в полузабытье и каждый раз...
... я бежал по пустому перрону вокзала вдоль электропоезда, за окнами которого белели лица слепых пассажиров. Я должен был успеть, вскочить, влететь в единственно открытые двери вагона, в которых стояла Наташа и махала мне рукой. Но двери с шипом закрывались, зажимая ее руку, и рука бессильно обвисала...
Я просыпался и снова...
... бежал по пустому перрону вокзала вдоль электропоезда, в окнах которого слепо белели лица пассажиров, а Наташа издали махала мне рукой, высунувшись из окна вагона с единственно открытыми дверями. Я успевал, я вскакивал, я влетал в вагон, и двери с шипом закрывались, и поезд, вздрогнув, трогался, оставляя на перроне растерянную Наташу...
И снова...
... я бежал по пустому перрону вокзала, влетал в открытые двери последнего вагона... Никого... Промельк деревянных, цвета постного масла, скамеек, тамбур, грохот железных листов перехода под ногами... Еще вагон... И здесь никого... И опять никого... Последняя дверь первого вагона наглухо заперта, я выскакиваю на перрон, кабина машиниста заставлена экзотическими кактусами, за пультом регистраторша из загса с усталым нервным лицом, она мне молодо улыбается и беззвучно шевелит губами: поезд уйдет по расписанию... С шипом закрываются двери, вздрогнув, трогается состав, проплывают, набирая скорость, пустые, пронизанные солнцем вагоны, в одном из которых, опустив голову, сидит Наташа...
Я встал, зажег на кухне свет и не помню, сколько сидел, перебирая в уме различные варианты. Логика была неумолимой, как ни верти: тянуть с операцией нельзя - прорвется туберкулома, погибнет Наташа, редкую возможность оперироваться у директора института, хирурга с мировым именем, упускать тоже нельзя. Значит, однозначно надо резаться. Пока Наташа выйдет из больницы, поезд с квартирами уйдет. Что ж, будет комната, а не отдельная однокомнатная. Ничего, перебьемся.
Об этом я сказал Наташе на следующий день.
Она пыталась возражать.
Потом взяла мою руку, ткнулась в нее лицом, целовала, гладила, затем выпрямилась и задумчиво сказала:
- А ты знаешь, я сейчас хочу жить, так сильно хочу жить, как никогда, а ведь был момент... Я еще была в санатории и письмо от тебя получила... Не вели казнить, вели миловать, ты писал. И еще - терять тебя не хочу, поступить иначе не могу, у меня родился сын. Я должен вернуться к жене, к матери моего ребенка. Вот тут я и поняла, что делать мне на этом свете нечего, все кончено. Утром, после обхода врачей пошла я в соседнюю деревню, куда я тебя гулять водила и где прадеды мои похоронены, хотела с ними проститься. Постояла у могилок, вижу склад, что в церкви, открыт, я и взошла на колокольню, будто кто вел меня к самому краю... Высоко... Шаг один - и все... Шажок... Только слова твои вспомнились вдруг - сохрани любовь, сохрани веру...
