Свободное владение Фарнхэма - страница 177

– Увы, не разыгрываю. Нет, Мид, когда дело касается математики, я никогда не шучу. Просто не умею. Дело обстоит именно так. Наступил год Джекпота.

Потифар повез Мид домой. Всю дорогу она молчала, а когда они добрались до Западного Лос-Анджелеса, заговорила:

– Потти!

– Что?

– Что же нам делать?

– А что можно сделать с ураганом? Можно зажать уши. А с атомной бомбой? Разве что постараться быть подальше от взрыва. Что тут еще сделаешь?

– Ох! – Несколько секунд она обдумывала сказанное, потом произнесла: – Потти, а ты скажешь мне, в какую сторону прыгать?

– Что? Ну конечно. Если сам что-нибудь соображу.

– Потти!

Он обернулся:

– Да, Мид?

Она обхватила его за шею и горячо поцеловала в губы.

– Вот. Или это просто статистическая единица?

– Гм… пожалуй, нет.

– То-то же, – проговорила она с угрозой в голосе. – Потти, мне кажется, я внесу некоторые изменения в твой график.

По мере того как год Джекпота приближался к своей середине, Брин получал все больше грустного удовлетворения, добавляя новые и новые факты к той информации, которая свидетельствовала о безукоризненной точности прогноза. Необъявленная мировая война продолжала свое кровавое шествие по полудюжине горячих точек измученного земного шара. Брин не учитывал ее в своих графиках: военные действия широко освещались на первых страницах мировой прессы. Он концентрировал свое внимание на странных событиях, упоминавшихся на последних страницах газет, на фактах, которые по отдельности ничего не означали, но в совокупности подтверждали тенденции самого разрушительного характера.

Он учитывал информацию о биржевых ценах, об атмосферных осадках, о зерновых фьючерсах, но больше всего Брина интересовало то, что происходило в так называемый «мертвый сезон». Разумеется, люди совершают глупости во все времена, но как важно определить, где лежит та точка, когда, так сказать, природная глупость становится широко распространенной, имманентно присущей обществу? Где лежит та точка, когда, так сказать, полная глупость становится самым обычным делом? Где он – тот час, когда, например, общепринятым мерилом американского представления о женственности стали зомбиобразные манекенщицы? Или когда исчезла разница между Национальной неделей борьбы с раком и Национальной неделей борьбы с дерматофитозом? В какой именно день американцы потеряли свой здравый смысл?

Или взять, например, трансвестизм. Конечно, разница между мужской и женской одеждой условна, но она корнями уходит в историю культуры. Когда же начался крах этих устоев? Может, с мужских костюмов Марлен Дитрих? К концу сороковых годов не осталось ни одного предмета «мужской» одежды, которого женщины не носили бы в общественных местах. Но когда именно мужчины решили перейти на одежду противоположного пола? Следует ли считать первыми психологическими уродами уже тех, кто задолго до нынешнего разгула трансвестизма сделал термин «дрэг» популярнейшим словом в Гринвич-Виллидже и в Голливуде? Или то были частные явления, никак не связанные с ростом графика Брина? А может, все началось с какого-нибудь неизвестного мужчины, который, отправившись на маскарад, обнаружил, что женская юбка удобнее и практичнее брюк? А может, начало этому положило возрождение шотландского национализма, заставившее многих американцев шотландского происхождения носить килт?

Спросите леммингов, каковы мотивы их действий! Ну а последствия – вон они, перед Брином, напечатаны черным по белому в газете. Трансвестизм среди уклоняющихся от службы в армии привел в Чикаго к массовым арестам, которые закончились грандиозным судебным процессом, – а заместитель окружного прокурора явился в суд в сарафане и потребовал, чтобы судья добровольно прошел экспертизу на предмет выявления его половой принадлежности. Судью хватил удар, и он скоропостижно скончался, после чего суд отложили, скорее всего, как думал Брин, навсегда, поскольку этот пуританский закон вряд ли когда-нибудь еще применят.